Поединок с собой - [40]

– Действительно, тяжелая для тебя нагрузка – болтать с хорошенькой женщиной! – засмеялся Альбер.

– Ну, надо же как-то помочь малютке! Она и так измучилась, а тут еще волнуется за своего красавчика из редакции. Что я, по-твоему, должен делать?

– Ты что, нуждаешься в моих советах по этому поводу?! – Альбер изобразил крайнюю степень удивления.

– Без тебя справлюсь, ясно, – ухмыльнулся Роже, наливая шоколад в чашку. – Вот, и еще пускай профессор съест кусок бисквита… Эх, если б не этот долговязый Раймон…

– Ты, по-моему, совсем забываешь, что Луиза – жена профессора, – огорченно сказал Альбер. – Как-то нехорошо все это выглядит…

– Да иди ты! – Роже повернул его за плечи к двери, сунул в руки поднос.

– Я тебе вот что скажу: у такого мужа всякий порядочный парень просто обязан отбить жену.

– Почему? – серьезно спросил Альбер.

– А вот потому. Я ж тебе говорил, какое у меня правило: не оставлять женщину без защиты. Понял?

И Роже подтолкнул его к двери.

Профессор Лоран покорно отложил рукопись, выпил шоколад, проглотил микстуру и лег на спину, закрыв глаза. Через некоторое время он начал дышать ровнее и глубже, лицо его стало спокойным.

В открытую форточку пахнуло ветром, листки рукописи с легким шелестом разлетелись по полу. Альбер, осторожно двигаясь, стал подбирать их, складывать по порядку. «Первая, вторая… ага, вот где третья… теперь подряд: десятая, одиннадцатая, двенадцатая… где же четвертая? Нет, это седьмая…»

На одной странице он запнулся. Он уже не мог оторваться:

«Меня окружает хаос света и теней, неясных форм и линий, бесконечное разнообразие цветов. Это неприятно и утомляет. Я пробую понять, что это такое. (Так примерно я ощущал окружающее тогда, в первые дни после того, как получил зрение. Сейчас мне трудно полностью воссоздать свои тогдашние ощущения: они хаотичны, смутны и лишены ощутимой логики. Главное – они не выражались в словах, и потому особенно трудно уловить и передать их.)»

Альбер опустился на стул, продолжая читать. Что-то заставило его поднять глаза, он встретил взгляд профессора Лорана и, мучительно покраснев, выронил листок.

– Ничего, читайте, это интересно, – безучастно сказал профессор Лоран и снова закрыл глаза.

Альбер, приложив руки к горящим щекам, с минуту смотрел на него: он, по-видимому, заснул. «В самом деле, ведь это научные записи, что тут такого, – сказал он себе. – Плохо только, что я заранее не спросил разрешения…»

Но, прочитав еще десяток-другой страниц, он понял смысл загадочных предупреждений Мишеля: «Я записывал все подряд». По мере того как мозг Мишеля получал все больше информации от внешней среды, его способность анализировать возрастала. Это, должно быть, отчасти походило на ощущения грудного ребенка – конечно, лишь отчасти, потому что мозг Мишеля к тому времени, к которому относилось начало записей, был неизмеримо более развит, чем мозг новорожденного, а вместе с тем он вначале не имел зрения, да и слух, по-видимому, получил не сразу. Было необычайно интересно следить по этим педантичным записям, как постепенно познается мир – очень ограниченный, тесный, но полный неисчерпаемого разнообразия для того, кто впервые начинает слышать, видеть, говорить, потом медленно и неуверенно передвигаться.

И вот, по мере того как сознание Мишеля развивалось, по мере того как он, оставаясь еще неподвижным и безгласным, стал многое понимать, в записях начали появляться такие фразы, читая которые Альбер смущенно поглядывал на профессора Лорана – может быть, это ему не следовало читать… Но тот спал, а материал был слишком необычайным, и Альбер, поколебавшись, продолжал читать:

«Сегодня близко от меня разговаривали двое. Я знаю, как их зовут. Высоким звучным голосом говорит Мадлен. У Клода голос ниже, глуше, он мне приятней. (Я тогда еще не понимал разницы между полами. И ничего не понимал из их разговора. Это – чисто механическое запоминание и воспроизведение. Когда звуки удалялись, я переставал их воспринимать. Поэтому я помню только разговоры, происходившие вблизи от меня.) Мадлен и Клод, очевидно, смотрят на меня, я их вижу плохо, как смутные цветовые пятна. Клод говорит: „Анри и Жюльен напрасно занимаются этим. Даже если можно вырастить вполне нормальный мозг отдельно от всего организма, которым он призван управлять, то как можно присоединить его потом к чужой нервной системе, и без того жестоко травмированной? Как восстановить нервные пути? Да и главное – ведь в нервной системе необратимые изменения начинаются уже через три-четыре минуты после наступления клинической смерти. Какой же смысл проделывать сложнейшую операцию, если она заранее обречена на неуспех?“ Голос Мадлен: „Все-таки это чудо, то, что они делают. Но, по-моему, у них какие-то другие цели, не те, что у всех нас“. Клод: „Мне тоже иногда так кажется. А ты не пробовала спросить?“ Мадлен: „Я ведь почти не вижу Анри за последнее время. Он часто остается на ночь здесь вместе с Сент-Ивом, а утром, когда он приходит, я уже тороплюсь в клинику… И вообще мы мало говорим“. Клод: „Я многого не понимаю в тебе, Мадлен… Если все это так…“ Мадлен: „Не стоит об этом говорить. У нас у всех общая цель. И лучше всего пока молча работать… Посмотри, ведь по размерам это уже мозг взрослого человека. И большой вдобавок“. Клод: „Неполноценный. Мозг, почти не имеющий рецепторов, лишенный речи и движения, с неразвитой обратной афферентацией, – разве это мозг? Годовалый ребенок, еле научившийся ходить и лепечущий первые слова, – бог перед этой неподвижной немой нервной тканью. Нет, это нелепая затея, Мадлен, и наш долг – убедить Анри и Жюльена бросить свою сепаратную линию. Они ведь стали манкировать общими опытами, это уже всем заметно“.