Поединок - [17]

В конце концов надо мной сжалились случайные бомжи, у которых, как ни странно, сострадание к гибнущему человеческому созданию еще не стало атавизмом. Налили они мне стакан какой-то мерзости то ли для чистки стекол, то ли для борьбы с насекомыми — на спирту. Потом еще один… И я едва ли не вполне органично влился в эту компанию отверженных людей без роду-племени, без крова, без будущего и даже без надежд. Ночевал — и ночую — с ними на чердаке, деньги на прокорм и выпивку выручал — и выручаю — сдачей пустых бутылок и макулатуры, главным образом картонной тары из-под различного товара. В нашем районе этих отбросов навалом. Правда, и дают за них жалкие гроши, но тут уже следует наверстывать старанием. Волка, как говорится, ноги кормят. Так теперь говорится и обо мне.

В нашей бригаде все — бывшие нормальные люди, просто так получилось, что жизнь вытолкнула на обочину. Жизнь — штука непредсказуемая. Почти рулетка. Один из наших в прошлом — каменщик, другой — водитель, третий — рубщик мяса… Одного выгнала жена, второго дети, у третьего обманным путем отняли жилье хитроумные маклеры. Я среди них — белая кость. Как же: художник. Бывший…

Понедельник — тяжелый день даже для бомжей. После расслабушных выходных, когда и деньги, и запасы «красной шапочки» с незамысловатой закусью кончились, бомжи всюду поднимают такую предприимчивую возню, что великий город становится похожим на муравейник. Человек, не опустившийся до чердачно-подвального уровня, может не замечать этого деятельного копошения, но самим его участникам оно прямо бросается в глаза: невозможно оставаться равнодушным, когда конкуренты обскакали тебя на полкорпуса, и ты, дурень, остался на одной шикарной помойке ни с чем, потому что спросонья да впопыхах поначалу не сунулся на другую…

Утренний улов нашей бригады не такой, чтобы мог считаться великолепным, однако и никудышным его называть тоже не следует. Просеяв широко раскинутым неводом помойки и ларьки нескольких жилых кварталов, мы выудили и теперь тащим в пункт вторсырья не хуже добросовестных муравьев десятка два кэгэ картона. На скудный завтрак этого еще недостаточно, но на опохмелку — «красную шапочку», жидкость для обезжиривания — уже, считай, есть. Лиха беда начало.

Возле приемного пункта макулатуры толчется целое войско таких же, как мы, санитаров великого города, каждый — со связкой картона. Первый раз вижу здесь подобное столпотворение. Что-то явно случилось. Но не могла же лишь за выходные столь сильно разрастись армия безработных, что наши ряды перестали умещаться на поле брани? Разгадка феномена не заставляет себя ждать: причина скопления отбросов общества, обремененных отбросами торговли, — в прекращении приема макулатуры всех сортов — от единички до троечки. Каких-либо подробностей и разумных объяснений данному факту понять из бестолковых выкриков опустившихся соотечественников невозможно. Возмущенные внезапным крахом процветавшего бизнеса, они даже опасны. На правах неформального лидера нашей бригады решаю докопаться до истины. Протолкнувшись через заторы не очень-то опрятных и далеко не благоухающих коллег по новому ремеслу, оказываюсь возле дверей, за которыми такое множество народа находило, но больше не может найти вознаграждение своим трудам. Кнопками к двери пришпилено накарябанное фломастером разъяснение: «Прием макулатуры прекращен в связи с закрытием бумкомбината». Ну вот и все подробности. Что еще непонятно? Надолго ли? Да, пожалуй, это единственный оставшийся вопрос. Стучу в дверь костяшками пальцев, а потом и ногой. Видать, не первый я тут расступался: никто не открывает. Возможно, там уже и нет никого…

— А что, отец, — обращаюсь к опустившемуся, похоже, до отправления естественных надобностей прямо в штаны мужичонке в экземе под жидкой бороденкой, подпирающему закрытые двери, — когда бумкомбинат открыть обещали-то, а?

— Ы-ы… — отвечает, а может, и спрашивает отщепенец. Но, возможно, ни то и ни другое. Так, нечто рефлекторное, на животно-бессознательном уровне. Неужели и ему подобные кучкуются в бригады — или это уже самое дно, когда с принадлежностью к человеческому роду не связывают даже воспоминания?

— Надолго, спрашиваю, комбинат закрыли? — четко и громко, словно глупому и больному, задаю этому полузверю тот же вопрос, надеясь больше, что на него ответит кто-нибудь другой, более одухотворенный или менее звероподобный.

— Да говорят, до Нового года, — приходит на помощь оскотиневшему соплеменнику еще вполне человекоподобная — не иначе благодаря проспиртованности — красноглазая голубушка в бурых лохмотьях. — В этом году, говорят, уже набрались. Чтоб они так жили!

Протолкавшись сквозь удушливое столпотворение обратно к своим, делюсь с ними добытыми новостями, и сообща мы предпринимаем мозговую атаку — решаем на всякий случай, больше для самоуспокоения, наведаться в другие пункты, но везде одна и та же картина: толпы ошеломленных бомжей, для которых кусок хлеба всецело зависит от собранной за день макулатуры. Проклятый бумкомбинат, что подтвердили в двух ближайших пунктах вторсырья, закрылся по одному ему известным причинам до Нового года, стало быть, три месяца предстоит разживаться пропитанием каким-то другим способом. Каким? Остался только один — бутылки. Но это крайне неплодоносная жила. Тем более теперь, когда вся освободившаяся от картона рать кинется ее эксплуатировать. Где же столько бутылок напасешься, чтобы каждому бездомному на прокорм хватило?