Подземные ручьи - [45]

— Как вам угодно, но Родион Павлович на это дело не пойдет.

— А это мы увидим.

Глава тринадцатая

Ольга Семеновна любила только те оперы, где были партии, которые она могла бы исполнять.

Вообще музыку, как и многое другое, она ценила исключительно практически и как-то применительно к самой себе. Потому Родиона Павловича удивило желание Верейской отправиться с ним на «Манон», да еще вдвоем в ложу. Это был такой милый каприз влюбленной, к которым Миусов вовсе не был приучен и который вообще казался несвойственным самой натуре Ольги Семеновны. Он даже прямо сказал ей:

— Тебе чего-нибудь нужно от меня?

— Нет, почему?

— Отчего же ты так добра?

— Какой ты глупый, Родион! глупый и злой! Отчего же мне и не быть доброй? Что же я — злыдня какая-то, по-твоему! Кажется, тебе нет причин жаловаться!

— Я совсем не это хотел сказать.

— Что же ты хотел сказать?

— Ничего. Я просто хотел тебя поблагодарить.

— Довольно странный способ благодарить!

Но, очевидно, Ольга Семеновна была в хорошем расположении духа, потому что она не стала резониться, а просто пошла одеваться. Она была не только в хорошем расположении духа, но вообще в большом ударе. Никогда еще Миусову не казалась она такой красивой и видной, немного холодной, немного слишком напоказ. Не такой, чтобы при виде ее умилиться и нежно молча сидеть, не такой, чтобы захотелось схватить ее в охапку и унести, осыпая поцелуями, а именно такой, чтобы сидеть с ней в ложе вдвоем, а все бы смотрели и завидовали бы.

В полумраке зала Миусов тихо говорил:

— Я очень рад, что мы сегодня слушаем именно эту оперу. Ни одна из любовных историй так меня не трогает. В опере, конечно, все прикрашено и многое пропущено, но то, что мы читаем в романе, или, скорее, через роман, единственно. Ну что же Ромео и Джульетта или Паоло и Франческа? они были лишены жизни почти в самом начале их любви; что же тут удивительного? И разве смерть так страшна? Неизвестно, что было бы с ними, живи они дольше, а здесь уж известно до конца. Ведь, если говорить без прикрас, Манон Леско, любя своего кавалера, была публичной женщиной, мошенницей и воровкой, заболела дурною болезнью и была сослана, и де Грие не переставал ее любить. Он бросил для нее все, сделался шулером и последовал за нею до последней пустынной дороги, где закопал ее тело шпагой. Вот это, по-моему, любовь!

— Какие ужасы вы рассказываете! откуда вы их вычитали?

— Из маленькой книжки аббата Прево.

Ольга Семеновна похлопала арии де Грие и снова обратилась к соседу, пристально на него глядя:

— Может быть, вы и правы. Может быть, это и есть настоящая любовь. Но все-таки я думаю, что все это преувеличено и что если тогда и встречались кавалеры де Грие, то теперь едва ли найдутся такие.

— Я думаю, вы ошибаетесь и впадаете в общую ошибку, которая заставляет проглядывать настоящие страсти и драмы только потому, что они не облечены в повествовательную форму и герои их носят модное платье.

Ольга Семеновна, вспоминая, тихонько запела:

— N’est се pas ma main,

Que ta main presse,

Tout comme autrefois?..

— и потом вдруг весело сказала:

— Но если нам недоступны романические страсти, то нам вполне доступны поэтические развлечения. У меня сегодня вообще день фантазии. Я хочу его закончить так же, как начала. Мы ни в какой кабак отсюда не поедем, а поедемте ко мне, поужинаем вдвоем. Потому вы не дожидайтесь конца, а поезжайте немного раньше, чтобы купить вина и закусок. Хорошо?

— Отлично. Но как же вы поедете одна?

— Я поеду с Маней Шпик, я ее здесь видела, и нам по дороге.

— Но ты ее не завезешь к себе?

— Можно ли так зло шутить?

Не поспел Миусов перейти площадь, как его окликнули по имени и отчеству. Обернувшись, он увидел двух студентов с поднятыми воротниками, дворника и закутанную женщину. Они шли все отдельно друг от друга, одинаково быстро.

Так как никто из них к нему не обратился, Миусов подумал, что он ослышался, и стал торговать извозчика.

— Родион Павлович! — опять раздалось за ним.

Он снова обернулся; та же женщина стояла около него одна.

— Вы, очевидно, обознались; моя фамилия…

— Миусов, Родион Павлович Миусов, — я знаю.

— Может быть; но я вас совсем не знаю.

— И вы меня знаете, только не узнаете. Я — Валентина, сестра Павла.

— Ах, здравствуйте, Валентина Павловна. Действительно, так закутались, что вас трудно признать. Ну, как же вы живете?

— Ничего, благодарю вас, все хотела зайти к вам. Нужно бы поговорить, так что очень рада, что сейчас с вами встретилась.

— Да, но теперь я очень тороплюсь. А всегда рад вас видеть. Совсем нас забыли, будто избегаете.

— Нет, я не потому. Вы сейчас ехать собираетесь? Позвольте, я с вами немного проедусь.

— Пожалуйста, пожалуйста. А вам куда: домой?

— Нет, я так просто. Ведь вот как смешно, шла и встретилась.

— Да, бывает. У вас все здоровы? Валентина, будто собравшись с духом, вдруг сказала:

— Теперь, конечно, мало времени и час поздний, так что вы, Родион Павлович, у меня не спрашивайте «что» и «почему» — я вам все объясню на свободе, а теперь примите только мой совет: не ведите никаких дел с Владимиром Генриховичем Тидеманом. Я знаю наверное, что это принесет вам вред, и говорю это, желая вам добра.