Подземные ручьи - [38]

— Это потому, что вы его сделали не с тем чувством и не с тою целью, с какой нужно.

— А с какою же?

— Я не знаю.

Отступая от зеркала, Верейский снова сказал:

— Так как же: вы беретесь передать эти деньги, конечно, не говоря, откуда они, господину Миусову? Они все равно будут ему пересланы. Вы бы меня избавили от лишних хлопот, и, кроме того, я был бы вполне уверен, что мое инкогнито не откроется.

— Хорошо, я это сделаю.

Глава восьмая

Уже давно кончили работу, и все мастерицы, старшие и младшие, ушли спать, а Валентина с Устиньей ждали Анны Ивановны, ушедшей куда-то по делам. Так как зажжена была только одна слабая лампочка без колпака, то в комнате было тускло, темновато и неуютно. Валентина почему-то даже лежала одетая на кровати, а другая сидела в ногах, слушая, что та говорила, и слова были какие-то тусклые, неуютные и скучные, хотя говорила Валентина, по-видимому, о любви.

— Я ничего не говорю, Валя, ты моложе меня, но даже я это чувствую. Очень трудно с телом бороться, да я не знаю, и нужно ли. Ведь это такие пустяки, а на то, чтоб себя удерживать, уходят силы. Ведь их можно бы и на что-нибудь лучшее определить. Весь грех, вся тяжесть в том, чтобы считать это за что-то важное, за середину, а ты так смотри, будто на тебя болезнь нашла, ну, оспа, что ли, а потом прошла, и нет ее, что ж об ней думать? И потом, если человек здоровый и соблюдает себя, он словно безумным делается. Ему кажется, что будто он все время об одном заботится, как бы соблюсти себя, а на самом деле все дни, все часы, все минуты он мыслит о том, от чего соблюсти себя желает. Значит, силен был соблазн у преподобного Мартиньяна, что он в два года сто шестьдесят городов обежал, от женщин спасаясь, и все из головы их не мог выкинуть. Уж лучше тогда сделай — и позабудь; вот ты и покойна.

— Я не знаю, Устя. Вот я — молодая и здоровая, кажется, а тело у меня спит, ничего не просит. А между тем, я не могу тебе рассказать, как я его люблю! Когда Павел начнет говорить, так сердце у меня падает, падает… и холодно станет, будто в подполье проваливаешься… Наверное, я его душой люблю, Устя.

— Ну, а когда ты думаешь о нем . . . . . . . . . . . . . . . тебе не хочется, . . . . . . . . . . . . . . . чтоб он тебя целовал, . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Знаешь, когда пить очень хочется, и чай пьешь горячий, так будто внутри есть такая точка . . . . . . . . что обжечь нужно. Обожжешь — и хорошо станет. Так и тут. А потом все косточки ломит, хорошо ломит. Будто побил кто тебя, или горячка начинается… Этого ты не думаешь?

— Устя, милая… не надо, не надо!

— Да ты не стыдись, скажи мне. Чего меня стыдиться! ведь думаешь?..

— Ну, думаю. Ну и что же?

— Вот тут-то грех и есть — думать-то . . . . . .

— Ой, Устинья, ты что-то мне не то говоришь.

— А будешь думать — все к этим думам и привяжется. Покажется тогда тебе, что ты любишь того человека, душу ему отдашь, колдовать начнешь, от Бога для него откажешься, а на самом деле ты о нем только думаешь, да и не о нем, о ком-то думаешь; он только под руку подвернулся…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— А как же в романах все описывают?

— Да потому что не понимают, потому и описывают. Еще, слов боятся: вместо одного другое ставят.

— Вот ты говоришь, что думать — грех, а зачем же ты мне все это рассказываешь?

— Потому что мне жалко тебя, Валя.

— Когда ты вот так говоришь, мне страшно делается, а сама жду, не дождусь, когда ты говорить начнешь. Ты ведь, Устинья, ветреница, скольких ты любила, тебе все нипочем, а мне, кроме Родиона Павловича, никого не надо, лучше в старых девках проживу.

— Был у нас на деревне такой мужик, все говорил: «Зажарь мне, баба, фазана. Ничего, кроме него, не хочу. Лучше с голоду помру, а кроме фазана, ничего есть не буду».

— Ну и что же? — Да что, — наверное, с голоду помер. Откуда фазана достать? Если бы этот мужик святой был, тогда мог бы хорохориться, а он был просто так, дурак привередливый.

— Ну уж ты там как хочешь со своим мужиком, а я своей любви не отдам, так и умру с нею. Ведь ты подумай, Устя, что я сделала! Ведь я к мужу этой Ольги Семеновны, к доктору Верейскому ходила… упрашивала его с женой помириться!

— Ну что ж он тебе сказал?

— Да что он мне сказал? сказал, что жена возвращаться к нему не хочет, а неволить он ее отказывается. Так, с виду показался мне человеком порядочным и совестливым. А я бы ее, негодяйку, по этапу бы вытребовала, за волосья притащила бы, не то что портреты по столам расставлять! Впрочем, люди ученые всегда бывают какими-то рохлями. От такого, конечно, и сбежать не грех, но зачем ей Родион Павлович понадобился? Она — женщина красивая, поет, везде вертится, кого хочет обольстить может, зачем же ей именно он понадобился?

— А затем же, зачем и тебе!

— Так ведь я же люблю его!

— Может быть, и она его любит!

— Не смеет любить его, вот и все!

Раздался звонок. Все время лежавшая Валентина, не меняя позы, сказала:

— Наверное, мама пришла! опять будет ворчать, что мы с тобою здесь сидим.

Но в комнату вместо Анны Ивановны вошел не снявший пальто Павел.

— Не могу дома сидеть. Мне до смерти нужно было Родиона Павловича, а его ни дома, ни у Ольги Семеновны нет. Мне очень спешно его нужно. Я к вам только на минутку… Если б ты знала, Валентина, какие страшные вещи со мною делаются! Я ведь сегодня был у Верейского… только вы, пожалуйста, никому об этом не говорите.