Подземелья Ватикана - [20]

Жюлиюс растерялся и, не без смущения:

— Сознаюсь, я это сделал, — отвечал он; затем, с достоинством: — и приношу извинения. Если бы этот случай представился снова, я бы так больше не поступил.

— Он уже не представится; я сжег эту книжку.

На лице Жюлиюса изобразилось огорчение:

— Вы очень рассержены?

— Если бы я еще сердился, я бы с вами не стал об этом говорить. Извините меня, если, войдя сюда, я начал таким тоном, — продолжал Лафкадио, решив итти дальше. — Мне все-таки хотелось бы знать, прочли ли вы также письмо, которое лежало в книжке?

Письма Жюлиюс не читал по той причине, что его не заметил; но он воспользовался этим, чтобы перейти к заверениям в своей корректности. Лафкадио над ним потешался, а также потешался и тем, что этого не скрывает.

— Я уже отчасти отомстил вашей последней книге, вчера.

— Она вряд ли могла бы вас заинтересовать, — поспешил вставить Жюлиюс.

— О, я ее прочел не всю. Я должен вам признаться, что вообще я не особенный любитель чтения. По правде говоря, мне всегда нравился только «Робинзон»… Да еще «Аладдин»… Я очень роняю себя в вашем мнении.

Жюлиюс приподнял руку:

— Мне вас просто жаль, вы себя лишаете великих радостей.

— У меня есть другие.

— Которые, быть может, не столь доброкачественны.

— Можете не сомневаться!

И Лафкадио довольно-таки дерзко рассмеялся.

— За что вы когда-нибудь поплатитесь, продолжал Жюлиюс, слегка уязвленный насмешкой.

— Когда будет уже слишком поздно, — наставительно закончил Лафкадио; потом, вдруг: — Вам доставляет большое удовольствие писать?

Жюлиюс выпрямился:

— Я пишу не для удовольствия, — гордо произнес он. — Наслаждение, которое я испытываю, когда пишу, выше тех, которые мне могла бы подарить жизнь. Впрочем, одно не мешает другому…

— Говорят… — Затем, вдруг повышая голос, который он было понизил как бы по небрежности: — Знаете, что отбивает у меня вкус к писанию? Это исправления, которые при этом делаешь, помарки, прикрасы.

— А в жизни, по-вашему, мы себя не исправляем? — спросил Жюлиюс, оживляясь.

— Вы меня не поняли. В жизни, говорят, мы себя исправляем, улучшаем себя; но того, что сделано, поправить нельзя. Вот это-то право переделывать и превращает писание в нечто до того тусклое и до того… — Он не кончил. — Да, в жизни мне именно и кажется таким прекрасным то, что работаешь краской по сырому слою. Подскабливать нельзя.

— А в вашей жизни было бы что подскоблить?

— Нет… пока еще не так много… А так как нельзя… — Лафкадио помолчал, потом: — И все-таки именно из желания подскоблить я сжег свою записную книжку!.. Слишком поздно, вы сами видите… Но признайтесь, вы мало что в ней поняли?

Нет, в этом Жюлиюс признаться не мог.

— Вы мне разрешите задать вам несколько вопросов? — сказал он вместо ответа.

Лафкадио так порывисто поднялся с места, что Жюлиюс подумал, будто он хочет бежать; но он всего только подошел к окну и, приподымая легкую штору:

— Это ваш сад?

— Нет, — ответил Жюлиюс.

— Я еще никогда никому не позволял хоть сколько-нибудь заглядывать в мою жизнь, — продолжал Лафкадио, не оборачиваясь. Затем, снова подойдя к Жюлиюсу, который видел в нем теперь просто-напросто мальчишку: — Но сегодня — праздник; я хочу устроить себе каникулы, единственный раз в жизни. Задавайте вопросы, я обязуюсь ответить на все… Ах, я забыл вам сказать, что я прогнал эту девицу, которая вас вчера впустила ко мне.

Жюлиюс, из приличия, принял удрученный вид.

— Из-за меня! Поверьте…

— Полноте, я и без того искал случая от нее отделаться.

— Вы… жили с ней? — нескладно спросил Жюлиюс.

— Да, ради гигиены… Но как можно меньше, и в память друга, который был ее любовником.

— Это не мсье Протос? — рискнул спросить Жюлиюс, твердо решивший побороть в себе всякое возмущение, брезгливость, неудовольствие и на этот раз, для начала, лишь постольку давать ход своему удивлению, поскольку то потребуется, чтобы несколько оживить беседу.

— Да, Протос, — отвечал Лафкадио, весело смеясь. — Хотите знать, кто такой Протос?

— Некоторое знакомство с вашими друзьями могло бы мне помочь узнать и вас.

— Это итальянец, по имени… право, не помню, да это и не важно. Его товарищи, и даже учителя, звали его только по прозвищу, после того как однажды он вдруг лучше всех написал греческое сочинение.

— Я не помню, чтобы сам когда-либо бывал первым, — сказал Жюлиюс, чтобы способствовать откровенности, — но я тоже всегда любил дружить с первыми учениками. Итак, Протос…

— О, это было на пари. Раньше он был одним из последних в нашем классе, хоть и принадлежал к числу великовозрастных, тогда как я был из самых младших, но учился от этого, признаюсь, не лучше. Протос питал великое презрение ко всему тому, чему нас учили; однако, когда один и наших мастеров по части сочинений, которого он терпеть не мог, сказал ему как-то: очень удобно относиться свысока к тому, на что сам неспособен (или что-то в этом роде), Протос озлился, засел на целых две недели и на следующем сочинении обогнал его — оказался первым, к великому изумлению всех. Правильнее было бы сказать: их всех. Что касается меня, то я настолько высоко ставил Протоса, что не был особенно удивлен. Он мне сказал: «Я им покажу, что это совсем не так уж трудно!» Я ему поверил.