Подземелья Ватикана - [15]

«Будет чем топить вечером!» — подумал он, унося книгу и сдачу.

В библиотеке «Словарь современников» излагал в кратких словах аморфную карьеру Жюлиюса, приводил заглавия его сочинений, хвалил их в общепринятых выражениях способных отбить всякую охоту.

— Фу! — произнес Лафкадио.

Он уже готов был захлопнуть словарь, как вдруг в предшествовавшей статье заметил несколько слов, от которых вздрогнул. Несколькими строками выше абзаца: «Жюлиюс де Баральуль (Виконт)», в биографии Жюста-Аженора, Лафкадио прочел: «Посланник в Бухаресте в 1873 году». Почему от этих простых слов у него так забилось сердце?

Лафкадио, которого его мать снабдила пятью дядями, никогда не знал своего отца; он соглашался считать его умершим и вопросов о нем не задавал. Что же касается дядей (все они были разных национальностей, и трое из них служили по дипломатической части), то он скоро понял, что они состояли с ним только в том родстве, которое им приписывала сама прекрасная Ванда. Лафкадио недавно исполнилось девятнадцать лет. Он родился в Бухаресте в 1874 году, другими словами, на исходе второго года службы в этом городе графа де Баральуля.

После загадочного визита Жюлиюса как мог он не увидеть в этом нечто большее, нежели простое совпадение? Он сделал над собой немалое усилие, чтобы дочитать до конца статью «Жюст-Аженор», но строчки прыгали у него перед глазами; во всяком случае, он уразумел, что граф де Баральуль, отец Жюлиюса, человек выдающийся.

Дерзкая радость вспыхнула у него в сердце и подняла там такой шум, что, как ему казалось, должно было быть слышно рядом. Но нет, эта телесная одежда была, положительно, прочна, непроницаема. Он взглянул украдкой на своих соседей, завсегдатаев читального зала, поглощенных своей дурацкой работой… Он высчитывал: если граф родился в 1821 году, то ему теперь семьдесят два года. Ma chi sa se vive ancora?[5] Он поставил словарь на место и вышел.

Синева очищалась от легких облаков, гонимых довольно свежим ветром. «Importa di domesticare questo nuovo proposito»[6] — сказал себе Лафкадио, превыше всего ценивший свободное распоряжение самим собой; и, чувствуя невозможность укротить эту бурную мысль, он решил временно изгнать ее из головы. Он достал из кармана роман Жюлиюса и усиленно старался им заинтересоваться; но в этой книге не было ничего скрытого, ничего загадочного, и она меньше всего могла ему помочь забыться.

«И к этому-то автору я завтра явлюсь играть в секретари!» — невольно твердил он про себя.

Он купил в киоске газету и вошел в Люксембургский сад. Скамьи были мокры; он раскрыл книгу, сел на нее и, развернув газету, стал читать хронику. Сразу же, как если бы он знал, что найдет их тут, его глаза остановились на следующих строчках:

«Здоровье графа Жюст-Аженора де Баральуля, внушавшее, как известно, за последние дни серьезные опасения, подает надежду на улучшение; тем не менее, оно еще настолько слабо, что позволяет ему принимать лишь самых близких лиц».

Лафкадио вскочил со скамьи; во мгновение ока в нем созрело решение. Забыв про книгу, он бросился на улицу Медичи, к писчебумажному магазину, где, как он помнил, в витрине сулилось «немедленное изготовление визитных карточек, 100 штук 3 франка». На ходу он улыбался; смелость его внезапного замысла забавляла его, потому что на него напала жажда приключений.

— Как скоро вы мне можете напечатать сотню карточек? — спросил он продавца.

— Вы их получите сегодня же вечером.

— Я заплачу вдвойне, если вы мне их приготовите к двум часам.

Продавец сделал вид, будто справляется по книге заказов.

— Чтобы оказать вам одолжение… хорошо, вы можете зайти за ними в два часа. На чье имя?

Тогда на поданном ему листке, без дрожи, не краснея, но со слегка замирающим сердцем, он написал:

«Лафкадио де Баральуль».

«Этот негодяй мне не верит, — сказал он про себя, уходя, оскорбленный тем, что продавец не проводил его более низким поклоном».

Затем, проходя мимо зеркальной витрины:

«Надо сознаться, что я действительно не похож на Баральуля! Ничего, мы постарается достигнуть большего сходства».

Был двенадцатый час. Лафкадио, охваченный необычайным возбуждением, еще не ощущал голода.

«Сперва немного пройдемся, — думал он, — иначе я улечу. И будем держаться середины улицы; если я подойду к этим прохожим, они заметят, что я непомерно возвышаюсь над ними. Вот опять превосходство, которое нужно скрывать. Вечно приходится учиться».

Он зашел на почту.

«Площадь Мальзерб… это потом! — сказал он себе, отыскав в справочнике адрес графа Жюста-Аженора. — Но кто мне мешает произвести тем временем разведку в направлении улицы Вернейль?» (Это был адрес, значившийся на карточке Жюлиюса.)

Лафкадио знал эти места и любил их; оставив слишком людные улицы, он решил пойти в обход по тихой улице Вано, где легче дышалось его юной радости. Сворачивая с Вавилонской улицы, он увидел бегущих людей; возле тупика Удино собралась толпа перед трехэтажным домом, из которого валил довольно скверный дым. Он заставил себя не ускорять шага, хоть и был весьма подвижен.

Лафкадио, мой друг, вы увлеклись уличным происшествием, и мое перо с вами расстается. Не ждите, чтобы я стал передавать несвязные речи толпы, крики…