Подъяремная Русь - [23]
Он спокойно погладил свою серую бородёнку и поймал за руку продолжавшую бегать по терему племянницу.
– Ты присядь—ко сюда.
Софья отдёрнула руку.
– Стан вражеский, сказываешь? – перекосила она лицо – Нам-то от того какие радости? Неужто не можешь уразуметь, что стрельцы, со смердами соединясь, не только Нарышкиных, Кремль с лика земли сотрут! Всех нас изничтожат! Им не мы на столе нужны, а разбойные Стеньки Разины!
Иван Михайлович хитро прищурился.
– Как выйдет, Софьюшка. А мы с Василием Васильевичем другое думаем. Стрельцы – все боле люди, торгом промышляющие. Им вольница крайняя ни к чему.
При упоминании о Голицыне царевна сразу обмякла.
Иван Михайлович ехидно про себя улыбнулся и, чтобы не упустить удобной минуты, с притворной отеческой нежностью засюсюкал:
– За глаголами государственными позапамятовал я, что давно князь Василий в Крестовой сидит.
Тяжёлой волной поднялись и расплескались под шуршащим атласом летника груди царевны.
– А ты бы кликнул его, – застенчиво потупилась она.
Милославский готовно пошёл из терема.
Прижавшись щекой к налою, Голицын сладко дремал.
Иван Михайлович подкрался к нему и больно шлёпнул ладонью по спине.
– Молишься, князь?
Василий Васильевич испуганно приподнял голову и перекрестился.
– Напужал ты меня, Иван Михайлович!
По-шутовски кривляясь, Милославский улыбнулся грязненькой, сальной улыбкой.
– Каешься всё? «Еже бо многоблудлив есьм аз пред тобою, владыко, и ко мнозим жёнам тяготеют телеса мои грешные»? Так, что ли, князюшко?
Но, увидев, что князь сердится, торопливо изменил тон:
– А ты не гневайся. Не по вражеству я, но по дружбе…
Они молча пошли по сырым и тёмным сеням. Голицына бpала оторопь. Ещё несколько мгновений, и – он знал это наверно – Милославский покинет его, оставив наедине с царевной. Нужно будет снова, как вчера, как третьего дня, как долгие уже месяцы, придумывать какие-то ласковые слова о любви, целовать её волосатое, изрытое угрями и оспой лицо, обнимать дряблое, всегда пахнущее едким, как запах псины, потом тело.
Приоткрыв дверь, Иван Михайлович пропустил князя первым в светлицу царевны.
У Голицына точно гора свалилась с плеч: подле Софьи на полу сидела Родимица.
На поклон князя Софья ответила глубоким, по монастырскому чину, поклоном и обдала его восхищённым взглядом, чего он, как часто бывало с ним, не выдержал и уже от души приложился к её руке.
– Ба! И Родимица тут ужо! Нуте-ко, шествуй за мной! Выкладывай вести! – обрадовался Милославский и увёл постельницу в соседний терем.
Софья плотно прикрыла дверь…
– Гоже ли так? – спросила она, неуверенно оглядевшись.
– Как, царевна?
– Так вот: с тобой нам вдвоём оставаться.
Голицын развёл руками.
– Ежели дозорных соромишься, так и неведомо им, что мы тут одни. Шествовал я к тебе не один, а с боярином.
Царевна болезненно стиснула зубы. От этого нижняя губа её оттопырилась, а лицо как бы расплющилось и похудело.
– Не дозорных соромлюсь, но Господа.
Слабая надежда затеплилась в груди Василия Васильевича.
– Велишь уйти?
Он попятился к порогу и незаметно вытер пальцем губы,; на которых ещё оставался солёный след пота с руки царевны.
Из соседнего терема, сквозь щель, постельница подавала князю глазами какие-то отчаянные знаки.
Софья прислонилась к стене. Чуть сутулая спина сиротливо подрагивала, и на лице было написано такое страдание, точно в светлице находился не тот, кого она безответно любила, а кат, готовящийся вздёрнуть её на дыбу.
Голицын опустился перед Софьей на колени и припал к сафьяновому сапожку.
– Не томись, царевна. В том, что имат в себе человек любовь к человеку, нету греха перед Господом.
Софья неожиданно плюхнулась на пол и прижалась к князю.
– Впрямь ли любишь, Василий?
Стараясь сдерживать дыхание, обмахиваясь надушённым платочком, чтобы хоть как-нибудь разогнать тошнотворный запах едкого пота, Голицын поцеловал царевну в щёку.
– Едина ты в сердце моем, и опричь тебя никто не надобен мне до века.
– Едина ли?
– Едина, лапушка моя ненаглядная!
Цяревна приподняла за подбородок голову князя и ревниво заглянула в его глаза.
– А Авдотья Ивановна?
Василий Васильевич вспыхнул.
– Коли б побрачился я с Авдотьей после того, как тебя полюбил, в те поры могла бы ты сомненье иметь. А…
Закрыв ему рукой рот, Софья полуобернулась к образу и тяжело вздохнула.
– Допрежь ли, погодя, все едино творю я грех непрощёный пред Господом, топчу ногами брачный венец. – И прерывающимся голосом, чувствуя, как падает сердце, прибавила: – Слыхивала я, иные жёны боярские, по хотенью мужа, в монастырь идут на постриг…
В груди Голицына закипел гнев. «Тоже додумалась! – чуть не вслух выпалил он – Авдотьюшку в монастырь!»
Царевна ткнулась лбом в высокий лоб князя и напряжённо ждала ответа.
– Бывает, – с трудом выжал он наконец из себя – Кои жены не любы да в грехе уличены, тех иной раз в монастырь отсылают.
Приняв слова Василия Васильевича за готовность избавиться от жены, Софья благодарно поцеловала его в глаза.
– Таково солодко с тобою, светик мой Васенька!
Нога царевны коснулась ноги Голицына. Князь провёл холёными пальцами по затылку Софьи.
