Подвиг Сакко и Ванцетти. Легенда Новой Англии - [35]

Одежда их была измята. На писателе был кремовый летний костюм, однако и в нем он выглядел здесь как-то нелепо — казалось, медведь, надев одежду человека, забрался в людское жилье. Профессор уголовного права никогда не умел носить свои вещи как следует, вот и сейчас он влажными пальцами нервно мял свою соломенную шляпу.

Они пришли просить о помиловании, и губернатор понял, что, по крайней мере в этом, они ничем не отличались от всех других, кто приходил сюда сегодня, — рослых и маленьких, богатых и бедных, людей прославленных и таких, которые не имели в его глазах никакого значения. Все они приходили просить, молить, клянчить о жизни для двух грязных итальянцев-агитаторов, для двух людей, посвятивших свою жизнь тому, чтобы разрушить величественные сооружения, воздвигнутые людьми из мира, к которому принадлежал губернатор. Вот как он на все это смотрел и вот о чем он думал, глядя на двух новых ходатаев. Он не чувствовал особого волнения. Сегодняшний день для него был днем, не заслуживающим волнения, очищенным от него; к тому же ему было трудно сосредоточиться, мысли уносили его вон из этого кабинета, далеко от этого унылого попрошайничества. Но в жизни у него была цель; он знал, куда идет и что делает; поэтому он решил сегодня никому не отказывать в разговоре. Пускай придут все, кто хочет, и засвидетельствуют, что он беспристрастен.

Ему приходилось выслушивать своих посетителей. Он взвешивал слова одних и слова других — ведь он был терпеливый человек, рассудительный и совсем не жестокий. Вот, например, эти двое — профессор и писатель; они, наверно, так же, как и те, другие, кто приходил сюда сегодня, будут считать его человеком жестоким. Но они будут далеки от истины. Отсутствие сентиментальности еще не есть жестокость. Хорошо бы он выполнил свой долг, если бы поступил так, как желают его посетители! Глядя на этих некрасивых, неприятных людей, которые позволили себе опоздать к нему на прием, — один из них еврей- учитель, а другой — газетный писака с дурной репутацией человека эксцентричного, приверженного ко всему радикальному, — губернатор почувствовал к себе жалость. Подумать только, как его мучили, как злоупотребляли его терпением с тех пор, как эта злосчастная история подошла к своей развязке.

Его прозвали Понтием Пилатом. Какой же он Пилат, — он просто деловой человек, страдающий гастритом — этими беспричинными болями в желудке, боязнью сердечного припадка и трогательно желающий избежать острых углов и неприятностей, угождая людям даже тогда, когда он не — разделяет их взглядов. Верно, он богат, но разве это означает, что он должен быть плохим человеком? Ничуть. Ведь всего месяц назад он самолично посетил тюрьму на той стороне реки и даже разговаривал с Сакко и Ванцетти. (Можно было ожидать, что они обрадуются его приходу, что они поймут, чего стоило ему, губернатору штата, приехать в тюрьму, посетить камеру приговоренных к казни воров и убийц и выслушать их версию этого дела. Но, вместо того, чтобы выразить ему благодарность, Сакко просто не захотел с ним разговаривать и смотрел на него глазами, полными ужаса и презрения. Ванцетти даже пришлось за него извиниться: «Вы поймите, губернатор, у него лично к вам нет ненависти. Но вы для него символизируете те силы, которые он ненавидит». — «Какие же это силы?» — «Силы власти и богатства», — спокойно ответил Бартоломео Ванцетти. Они немножко поговорили еще, и губернатор увидел в глазах Ванцетти те же, что он раньше видел во взгляде Сакко: гнев и презрение.

Губернатор не забыл и не простил этого взгляда. Он сказал себе тогда же: «Дело ваше, красные черти, думайте, что хотите».

И вот к нему пришли ходатаи этих «красных чертей» — клянчить об их помиловании. Кажется, весь мир собрался клянчить об их помиловании. Вот профессор и писатель. До них здесь были священник и поэт, а после них должны прийти две женщины.

Профессор начал с извинения за то, что они опоздали. Он объяснил, что кое-какие обстоятельства помешали им прийти вовремя, что он чрезвычайно об этом сожалеет, ибо из всех свиданий, которые у него когда-либо были, он считает это свидание едва ли не самым важным.

— Почему вы так думаете? — осведомился губернатор.

Его наивность не была нарочитой. Профессор не сразу пришел к нужному выводу, но писатель тотчас же понял, что губернатор просто глуп. Но ведь это было бы чудовищно и невероятно, а в чем-то и гораздо страшнее всего, что случилось в этот распроклятый день! Неужели глупый, недоступный чувству и логике человек действительно занимает пост губернатора штата Массачусетс и владеет правом лишить человека жизни? Что бы ни говорили писателю его глаза и уши, рассудок цивилизованного человека отказывался в это поверить. Ведь дураки не держат скипетра власти! Да и для того, чтобы заполучить сорок миллионов долларов, ведь тоже, наверно, требуется кое-какой ум!

«Ты должен убедить его и добиться помилования, — внушал он себе. — Поэтому не следует недооценивать человека, к которому ты пришел».

В это время заговорил профессор. Он заявил горячо, хотя и почтительно, что пришел сюда не для того, чтобы зря отнимать у губернатора его драгоценное время. Он пришел потому, что все признают, будто он, профессор уголовного права, знает лучше других обстоятельства дела Сакко и Ванцетти, — ведь оно глубоко интересовало его много лет, — а некоторые обстоятельства этого дела заслуживают нового толкования. В начале своей речи профессор держался чуть ли не униженно; писателя удивляло, как он может быть таким почтительным, сохраняя серьезность. Стимулы и мотивы, толкавшие людей на тот или иной поступок, были хлебом насущным в его писательском деле; ему было любопытно знать, какая жестокая необходимость диктовала профессору уголовного права его поведение и какая темная потребность лишить двоих людей жизни владела душой губернатора.