Подвиг Сакко и Ванцетти. Легенда Новой Англии - [37]

— Что касается меня, я прошу милосердия, — сказал писатель просто. — Я прошу христианского милосердия в память о Христе, который страдал.

— О милосердии не может быть и речи, — спокойно ответил губернатор. — Преступление в Саут-Брейнтри было на редкость зверским. Во время налета убийство кассира и охранника не вызывалось необходимостью. Неправильно говорить о милосердии. Обвиняемые пользовались всеми преимуществами нелицеприятного суда. При помощи различных проволочек процесс затянулся на шесть лет. Я считаю дальнейшие проволочки недопустимыми. У меня нет оснований тянуть с этим делом.

— Мой друг воспользовался доводами логики, чтобы просить вас об отсрочке казни, — сказал писатель, стараясь смягчить свой звучный голос. — Я прошу о христианском милосердии. Всякое наказание имеет весьма спорную ценность, да и то лишь соотносительно к совершенному преступлению. Я бы обманул вас, ваше превосходительство, если бы смолчал о том, что, по-моему, эти люди не виновны ни в чем, кроме левых убеждений. Но даже допустив, что они виновны, разве они не заплатили полной мерой? Бог даровал человеку бесценное право умереть только однажды, не ведая заранее часа своей кончины. Но за семь лет эти бедняги умирали не раз, а чем для них был сегодняшний день — ни я и никто другой не взялись бы описать. Неужели вас это не трогает, ваше превосходительство? И я и мой друг — оба мы гордые люди, однако мы пришли к вам униженно молить: даруйте жизнь этим несчастным.

Губернатор произнес одно-единственное слово:

— Зачем?

Он хотел понять зачем, зачем они пришли к нему просить за жизнь Сакко и Ванцетти? Зачем люди вообще приходили к нему за этим? У губернатора был такой тон, словно он был бы поистине признателен, если хотя бы кто- нибудь объяснил ему, наконец, почему Сакко и Ванцетти не должны умереть.

Теперь и писателя охватил ужас. Простой вопрос, обращенный к ним, привел их обоих в дрожь; они онемели и молча ждали, что за этим последует. Губернатор тоже ждал.

Воздух стал плотным и неподвижным; казалось, что из комнаты ушла жизнь. Старинные часы в углу тикали громко и настойчиво, а трое людей продолжали молча ждать. Трудно сказать, чем бы все это кончилось, но, когда мучительное напряжение уже готово было взорваться, дверь отворилась, и секретарь губернатора доложил, что в приемной ожидают миссис Сакко и мисс Ванцетти, точнее говоря — Луиджия Ванцетти, сестра Бартоломео Ванцетти, которая проделала длинный путь от самой Италии, чтобы просить помилования для своего брата; обе они хотели бы увидеть губернатора, если он согласится их принять. Губернатор повернулся к писателю и профессору и посмотрел на них с кротким и извиняющимся видом. Увы! Но ведь они виноваты сами — не надо было опаздывать на прием. Такая жалость, но этим двум женщинам тоже назначено время приема, а там придут другие, сегодня ему нельзя выходить из расписания. Как они предпочитают: уйти или остаться и послушать его разговор с мисс Ванцетти и миссис Сакко?

Профессор уголовного права ушел бы с радостью, но писатель ответил за них обоих, что он просит, если губернатор не возражает, разрешения остаться.

Губернатор нисколько не возражал, он был очень любезен и пригласил их сесть на стулья с резными ножками, расставленные вдоль стены: там им будет удобнее. Губернатор заметил, что в такой жаркий и утомительный день, как сегодня, человек должен стараться чувствовать себя как можно удобнее. Теперь он вел себя, как заботливый хозяин; однако профессор уголовного права понял, что и эта новая его ипостась была таким же заученным жестом, как и механические, затверженные ответы.

Они уселись, дверь отворилась, и секретарь ввел в комнату двух женщин и одного мужчину. Мужчина, по-видимому, был другом и переводчиком мисс Ванцетти, не говорившей по-английски. Это была маленькая женщина, такая хрупкая, что казалась почти бесплотной. Писатель и профессор, не отрываясь, смотрели на нее. До этой минуты Сакко а Ванцетти были для. них только именами. Внезапное появление обеих женщин как бы наделило эти имена плотью и кровью. Писатель был очень растроган. Ему говорили, что миссис Сакко красива, но он не ожидал, что ее красота так проникновенна. Это была неосознанная, безотчетная красота. У этой женщины не было желания быть привлекательной ни для кого на свете, кроме одного-единственного человека, которого она была лишена; именно самозабвенность делала ее похожей на мадонну со старинной картины эпохи Возрождения, на олицетворенную женственность, написанную кистью Рафаэля или Леонардо. Красота ее бросала вызов жалкому идеалу дешевой, стереотипной красоты, созданному на родине писателя скорее для того, чтобы осквернить, чем облагородить женщину. И, глядя на миссис Сакко, он удивлялся, как мог он считать красивой какую бы то ни было другую женщину. Но он отмахнулся от этой мысли — она казалась кощунственной по отношению к убитой горем Розе Сакко. Горе ее было таким глубоко личным, совсем не похожим на страстный немой укор сестры Ванцетти.

Жена Сакко заговорила сразу, без всяких вступлений. Слова се лились, как тихое журчанье горного ручья. Она шептала: