Подвиг Сакко и Ванцетти. Легенда Новой Англии - [34]

— Я давно хотел выразить это вам лично, — сказал писатель, — ведь вы оказали большую услугу не только мне и тем двоим во флигеле смертников, но и тысячам других людей. При помощи логики вы извлекли из одуряющей путаницы этого процесса простую и убедительную истину. Я лично весьма обязан вам за это.

Профессор почувствовал себя неловко — не из-за похвалы, нет! — а потому, что именно сегодня его работа не заслуживала дифирамбов. Он пробормотал какие-то слова, вроде того, что оба они живут в мире, который, как черта, боится логики, кивнул на резиденцию губернатора и напомнил своему собеседнику:

— Вот уж никак не приют для истины. Что же до логики — она там совсем не в чести.

— Боюсь, что нет. По мы, кажется, опаздываем на прием к губернатору? Надеюсь, что это не помешает нам его увидеть?

— Мы немножко запаздываем, но я уверен, что он нас примет.

— Никак не пойму, почему он согласился нас принять? Так на него не похоже, так не вяжется с его натурой.

— Поймите, он сам не похож на себя сегодня, — объяснил профессор. — Сегодня, если я не ошибаюсь, он готов принять любого. Он будет сидеть у себя в резиденции, принимать всех, кого угодно, выслушивать все, что угодно, и не сдвинется с места, покуда не настанет конец. Он ведь сегодня тоже проходит через свое собственное судилище и выносит себе оправдательный приговор. Губернатор, без сомнения, верит, что, когда минует сегодняшний день, он будет ничем не хуже президента Соединенных Штатов, если не брать во внимание мелких технических деталей, вроде президентских выборов, голосования и прочее.

Писатель с любопытством наблюдал за профессором, примечая в его словах чуть слышную, но вполне явственную горечь. Глядя на него и прислушиваясь к его злым словам, он подумал о тех удивительных превращениях, которые произошли с Бостоном в то странное летнее утро. Он привык наблюдать даже самого себя как бы со стороны, и вот теперь, по дороге к резиденции губернатора, писатель перебирал в своей памяти вереницу лиц и событий, которая прошла перед ним за несколько часов, проведенных им в Бостоне.

«И вот, — сказал он себе, — я вступаю в обиталище власти штата Массачусетс. В этом доме сидит маленький человечек, который на сегодняшний день превратился в божество. Я должен задать себе вопрос, обдумать и решить его: заслуживает ли этот человек снисхождения? Я уже размышлял над его злодейством. Злодейство его не ново — ему тысячелетия. Он сидит в своем дворце, как когда-то сидел фараон, с сердцем, обращенным в камень. Говорят, что у него больше сорока миллионов долларов. В этом смысле он даже превзошел фараона. Богатство его равно всем сокровищам Египта. Он правит Массачусетсом, и, хотя ему не дано воскрешать мертвых, он обладает властью отнимать жизнь у живых. Несмотря на будничность и благопристойность его внешнего вида, он исчадие ада. На свете немало зла, но самое страшное зло — это когда жизнь и смерть людей зависят от одного человека…»

Мысли его текли, и писатель укладывал то одно, то другое из всего, что он видел, в будущую повесть. Таков уж был его способ жить — ему столь же трудно было бы прекратить творческий процесс, как перестать дышать. У профессора уголовного права все происходило иначе; к сомнениям и страху у него примешивалась усталость. Когда их окружили репортеры и стали засыпать вопросами, профессор упрямо помотал головой:

— Пожалуйста, не задерживайте нас. Прием у губернатора был назначен нам на три часа, и мы опаздываем. Что мы можем вам сказать, пока мы не поговорили с губернатором?

— Правда, что сюда должна прийти сестра Ванцетти?

— Я ничего об этом не знаю, — ответил профессор, но писатель уже вплел в свою повесть женщину, приехавшую из-за океана, чтобы просить помилования своему брату; его захватил драматизм этой простой и в то же время необычной ситуации, драматизм, который так смело могла породить только сама жизнь.

Они вошли в приемную губернатора, где их вежливо встретил секретарь и провел к своему патрону.

Губернатор штата Массачусетс сидел за своим письменным столом; он поздоровался с ними и принялся их разглядывать; его вид не выражал ни приязни, ни вражды. Губернатор был видной фигурой в этом мире маленьких людей, восседающих за огромными письменными столами и взирающих не то сварливо, не то опасливо, а то и искательно на тех, кто осмеливается предстать пред их очами. Что касается лично губернатора, ему сам бог велел так взирать, ибо в чертог древней славы, откуда он правил, вступили два очень необычных и беспокойных человека.

Давным-давно, когда на берег нашей страны впервые сошли отцы пилигримы[12], они построили себе дома с низкими потолками из грубо отесанных досок; самое скромное жилище выражало тогда суровое достоинство простоты. Со временем, однако, отцы пилигримы научились жить иначе, и достоинство навек рассталось с простотой. Резиденция губернатора была старинной постройкой, но гораздо моложе тех лет суровой простоты, и комната, где сидел губернатор, была полна аристократической пышности и позлащенного великолепия, искусной резьбы наличников и белой эмали панелей; там каждый предмет обстановки был сделан руками мастера. В такой комнате даже человек, обладающий сорока миллионами долларов, не будет чувствовать себя неуютно, однако профессор уголовного права и писатель из Нью-Йорка стояли посреди этой комнаты так неловко, как будто они были застигнуты в ней всевидящим оком закона врасплох и должны понести за это уголовное наказание.