Подвиг - [26]

— Идѣже нѣсть болѣзни, ни печали, ни воздыханiя, — басомъ провозгласилъ Ферфаксовъ.

— Ну вотъ еще, — сказалъ Амарантовъ, — шестьдесятъ большевиковъ хоть сейчасъ своими руками задушу. А этихъ шестерыхъ… За что лишать ихъ жизни,

которую имъ послалъ Господь?

— Это, какъ дитё убить, чисто какъ дитё, — вставилъ слово Нифонтъ Ивановичъ.

— Но какъ то порѣшить ихъ надо, — нерѣшительно заговорилъ Нордековъ. — Таковъ французскiй законъ… Собакъ не дозволяется… Задушить ли, камнями ли побить, въ водѣ ли утопить, а угробить какъ то надо? Чтобы не дышали… А ни-ни!.. Нельзя… II faut… Pas possible. Et alorsL.

— Hy да, — сказалъ Ферфаксовъ, — законы на то и пищутся, чтобы ихъ обходить.

— Ну только не французскiе, — сказалъ Парчевскiй, — это Русскiе Императорскiе законы мы всегда стремились обходить и вотъ и дообходились, что вотъ куда зашли… Гдѣ, хочешь не хочешь, а исполняй законъ.

— Анеля, возьмемъ одного… Совсѣмъ какъ мой Берданъ будетъ. Помнишь?

— Вѣте паньство!.. Сказали тоже!.. А что консьержка скажетъ?… Какъ намъ такого звѣря держать на шестомъ этажѣ въ мансардѣ.

— Стасику была бы игрушка…

— Вамъ все игрушки, а мнѣ разорваться, прибирая за вами.

— Да я возить его съ собою буду. Знаете, господа, у одного офицера, шоффера, какъ и я есть собака «вольфъ». Такъ она всегда подлѣ него у руля сидитъ. И такъ онъ ее, симпатягу, заучилъ, что, если клiентъ мало даетъ на чай, онъ ее незамѣтно толкнетъ, а та высунется въ окошко да на клiента «ррр», зарычитъ… Мало, молъ, даешь… А если клiентъ разщедрится, онъ ей скажетъ: — «dis merci a monsieur» и его «вольфъ» — правую лапу къ уху — честь, значитъ, отдаетъ!.. Пасть откроетъ… Улыбается. Такая славная умная собачушечка… Всѣ клiенты ее прямо обожаютъ… Вотъ и у меня такъ же будетъ…

— Ну нечего, нечего, сказки разсказывать, — сказала Анеля и потащила мужа отъ корзины со щенятами за рукавъ.

Неонила Львовна поставила корзину на землю и строго сказала:

— Какъ хотите, а кончайте до свѣта. — И пошла твердою поступью обратно на дачу.

— Нѣтъ, это и правда тяжело, — сказалъ Нордековъ. — Подумайте, собака совсѣмъ безпомощна. Она вѣритъ человѣку и такое предательство…

— А что, если, господа, китайцамъ свезти. На кухню… Подлѣ Лiонскаго вокзала есть, говорятъ, такой ресторанъ… Тамъ собакъ готовятъ… Все таки, какъ то лучше, чѣмъ такъ душить?… — предложилъ Парчевскiй:

— Это надо, чтобы черные язычки у нихъ были, — изъ угла отозвался Ферфаксовъ.

Корзина, подлѣ которой смущенная и виноватая, все поглядывая на людей, вертѣлась Топси, разрушила колдовскiе сны ночи и пѣсень. Парчевскiй отошелъ къ забору и мрачно курилъ. Мишель Строговъ шептался у дома съ Леночкой. Дружко подходилъ къ щенятамъ то съ одной, то съ другой стороны, щурилъ помутнѣвшiй глазъ, любовался ими, щелкалъ языкомъ и говорилъ, ни къ кому не обращаясь:

— Ахъ ты, ну какiе право, аппетитные… А тона то!.. Масломъ ли, водою, или итальянскимъ карандашемъ ихъ хватить!.. Карти-ина!..

Разговоръ не клеился. Амарантовъ началъ было вспоминать, какъ первый разъ онъ встрѣтился съ Нордековымъ на войнѣ, но тотъ слушалъ какъ то разсѣянно и, наконецъ, рукой махнулъ и сказалъ съ отчаянiемъ:

— Ахъ, да не до того мнѣ теперь!

Ольга Сергѣевна сидѣла въ углу палисадника съ Лидiей Петровной. Она смотрѣла на мужа, и злая улыбка кривила ея губы. Недобрымъ огнемъ загорались ея глаза. Презрѣнiе было въ нихъ.

Леночка вдругъ прошла къ самой корзинѣ.

— Ну что налюбовались, — съ какимъ то вызовомъ сказала она и взялась за ручки корзины.

Всѣ разступились передъ нею. Она подняла корзину и унесла ее обратно на дачу.

И какъ только унесли эту корзину, всѣмъ стало легче. Парчевскiй съ силой бросилъ папиросу и сказалъ ни къ кому не обращаясь:

— Эхъ, жаль, пьянино нѣтъ… Часъ то такой, что самое время подъ пьянино цыганщину пѣть.

— А на столѣ чтобы недопитые стаканы шампанскаго стояли, да на хрустальныхъ блюдечкахъ каленый миндаль съ крупною солью, — оживляясь, сказалъ Дружко. — Вотъ оно какъ, Михако, у насъ бывало въ старые то годы.

— И блѣдный свѣтъ утра… Разсвѣтъ зарождается, — продолжалъ вспоминать Парчевскiй. — Трубачи устали забавлять господъ и пошли пиво пить съ французскими булками и колбасой.

— Эхъ и колбаса, братцы, была, — воскликнулъ, окончательно прогнавшiй мысли о приговоренныхъ къ смерти щенятахъ Дружко. — Вареная, съ саломъ и чеснокомъ… На зубахъ, ажъ хруститъ…

— И позовемъ мы пѣсенниковъ. Вотъ, когда шло слiянiе съ народомъ… Четвертная водки… Пьяныя мокрыя уста… Поемъ вмѣстѣ и пьемъ вмѣстѣ. Дружко, ты помнишь, у васъ въ полку былъ запѣвало Кареловъ?

— А что!.. Да Викторъ Павловичъ нѣшто ему уступитъ? Чѣмъ мы сами то не пѣсенники?

— Такъ что же? — нѣтъ солдатъ — мы сами солдаты… Нѣтъ пѣсенниковъ — мы за нихъ…

— Нѣтъ Россiи, — тихо и зло сказала съ крыльца Ольга Сергѣевна.

— Мы и сами Россiя, — весело и пьяно отвѣтилъ ей Дружко. — He пропадетъ, поди, она. Куда ей дѣваться? Запѣвайте, Викторъ Павловичъ…

XIX

Никто не замѣтилъ, какъ снова вошла въ палисадникъ Леночка. Она принесла что то круглое, плотно укутанное подушками и пледомъ, какой то низкiй стулъ и крѣпко усѣлась на немъ, поднявъ высоко колѣни. Подлѣ нея стала, повиливая хвостомъ словно печальная Топси. Леночка сидѣла и слушала пѣсни, опустивъ лицо на ладони и облокотившись о колѣни. Ея лицо было задумчиво и строго.