Подсолнух - [2]

— Да-а, очень будет жаль…

От этой конкретной откровенности у Акима Терентьевича сжалось сердце, а она, снимая его готовый сорваться вопрос, деловито и сухо распорядилась:

— Прошу вас, Аким Терентьевич, быть в послеоперационной постоянно. Мальчик тяжелый… Как проснется — пошлите за мной.

Аким Терентьевич послушно двинулся к дверям, но его снова остановил голос хирурга:

— И, пожалуйста, обойдитесь без чехлов на усы. Я давно хотела сказать: над вами персонал и больные смеются. Извините, это просто блажь. Ей-богу, как маленький! — И, видимо, почувствовав мгновенно залившую сердце старика обиду, так же глядя в окно, добавила: — Сделайте это для меня. Я вас люблю и не хочу, чтобы вас считали смешным.

Эти слова Аллы Сергеевны смягчили Акима Терентьевича, и, пробормотав что-то про стерильность, он тихо прикрыл за собой дверь.

Сиделкой Аким Терентьевич работал почти всю свою жизнь. Беспризорный, иззябшийся, вечно голодный, попал он мальчишкой в общежитие «русского дома» в Харбине. Там было пятнадцать сирот… Сыновей белогвардейских офицеров, погибших на фронте. Иверское братство облагодетельствовало мальчишек, заодно приютив и осиротевшего сына прачки Акима Прохорова.

Аким Терентьевич часто вспоминал просторную столовую общежития, длинный, безукоризненно сервированный стол. А во главе стола их наставника — полковника Семена Ильича Водолеева, грузного, с одутловатыми лоснящимися щеками и серыми глазами навыкате. В переднем углу столовой — большая икона Иверской божьей матери с тремя неугасаемыми лампадками. Запах щей и затейливых пахучих приправ, потное лицо повара и затравленный взгляд глаз-щелочек щуплого бойки-китайчонка. Захлебывающийся от усилий покороче прочесть непременное предобеденное «Отче наш», высокий, ломкий голос дежурного мальчика… Все эти картинки-воспоминания стали привычными и необходимыми в одинокой жизни Акима Терентьевича.

Позже, в красном отряде Строда, куда занесла приемыша «русского дома» взбалмошная судьба, определилось предназначение всей его жизни. Ночи напролет выхаживал раненых мальчик Аким Прохоров. Его проворные руки и сердце, не устававшее быть милосердным, исцеляли самых тяжелых, облегчали участь приговоренных. Над каждым погибшим безутешно плакал Аким… Поначалу дивились парнишке, называли его меж собой «наш блаженненький». А потом вместе с неточным прозвищем исчезло и насмешливое недоумение. И в глазах взрослых засветилось сочувствующее уважение к тоненькому подростку. Единственным человеком, который никогда не удивлялся поступкам Акима, был маленький бойка-китайчонок Тао-Юэн. С ним вместе попал Аким поначалу в отряд белогвардейского генерала Пепеляева. С ним перебежал к красным. И в какие бы переделки ни попадали мальчишки, Аким постоянно ловил на себе доверчивый, преданный взгляд своего друга с глазами-щелочками.

Такому доверию положил начало давний случай, происшедший в столовой «русского дома» в Харбине, где проворный бойка разносил тарелки с супом. Тао-Юэн побаивался русских мальчиков с приглаженными вихрами и насмешливыми глазами, особенно же сидевшего с краю вертлявого белобрысого Костю. В тот день, когда Тао-Юэн поставил перед Костей тарелку с дымящимся супом, тот прошептал в ухо китайчонку: «Ходя, соли надо?» — и пребольно ущипнул его. Бойка с трудом сдержал крик. Быть терпеливым его научило голодное детство в провинции Ляонин: Тао-Юэн одной рукой отбивался от таких же, как он, голодных китайчат, а другой прижимал к груди кусок гаоляновой пампушки. Но там все они были равны, а здесь он бойка, жалкий, бесправный прислужник нарядных и надменных юнцов.

Тао-Юэн сдерживался так, что от напряжения заломило в висках. А за ужином Костя опять, улучив момент, ловко залепил бойке в лоб жеваную бумажку. Она прилипла ко лбу. Мальчики были очень довольны: столовая раздиралась от бессмысленного, жестокого смеха. А Тао не мог даже отлепить бумажный комок — в руках у него были тарелки с кашей. Боязнь потерять место обуздала его гнев. Лишь побледнела всегда желтоватая кожа на лице, да узкие глаза еще сильней раздвинулись к вискам. А Костя словно задался целью извести бойку. После ужина он подкараулил Тао за дверью, когда тот выходил из столовой с полным подносом посуды, и влепил ему подзатыльник. Как ни больно было, китайчонок осторожно поставил поднос на пол. И в тот же момент от сильного удара сзади полетел лицом прямо в посуду. Из носа брызнула кровь. Стиснув ладонями лицо, мальчик лихорадочно вскочил на ноги, ожидая нового удара. Но его не последовало. За спиной Кости возникла фигура Акима Прохорова. Тот молча и деловито скрутил за спиной руки обидчика Тао. Костя взвыл от боли, а Аким, упершись коленом в Костину спину, заставил его согнуться перед бойкой в глубоком поклоне, приговаривая сквозь зубы: «Проси прощения, мразь! Он тоже человек! И получше тебя! Проси прощения». Затравленное выражение лица бойки сменилось изумлением. Никогда и никто за всю жизнь не вступался за Тао. Мальчик сполз по стене на корточки и зарыдал в голос, размазывая по лицу кровь со слезами.

…Как одна из самых жутких и навязчивых картин всплывала в памяти Акима битва с «пепеляевцами» под Амгой. Ранен был их командир Иван Яковлевич Строд, чудом остался в живых стоявший в дозоре Тао-Юэн. Аким метался среди раненых, топил снег, кипятил окровавленные бинты, делал перевязки, неведомо какими словами заговаривал нестерпимые страдания раненых. День и ночь слились для мальчика в невнятное временное месиво, начиненное муками и смертями. Хлеба не было, воды не хватало. Из-за недостатка перевязочных средств и медикаментов люди умирали от заражения крови. Тао, может, и не выжил бы в таких условиях, если бы не Аким. Он отдавал Другу свою порцию воды, кипятил и перестирывал бинты, рискуя жизнью, совершал бесконечные вылазки за снегом.