Подруги - [13]

В голосе старика Володе послышалась неподдельная грусть. Хотя и трудно было представить Никифора на руководящем посту, Володя почему-то сочувствовал ему, даже готов был поверить, что старик справится с любой должностью. Между тем Алексей Осипов уже наморщил лоб, размышляя, затем солидно заговорил:

— Слушай, Никифор Савельич, ты же, говорят, когда-то на маслозаводе заворачивал, должен знать все эти тонкости — становись туда для контроля. А то жалобы кругом, будто жирность там занижают. Может, и мы виноваты, я же, сам понимаешь, за всем углядеть не могу, а молоковозчик и вовсе неопытный, не разбирается в ихних пробирках.

— Верно! — оживился Никифор и даже кулаком по столу пристукнул. — Когда это было видно, чтоб молоко от наших коров на три процента жирности получалось? Это же разоренье колхозу, а вы ушами с бригадиром хлопаете, маслодельщикам в рот заглядываете. Ты думаешь, за что меня в тридцать третьем году на сепараторку поставили? За честность — вот за что. Тогда тоже всякие там примазывались, но я их живо на чистую воду вывел. Я, брат, эти дела на зубок знаю, даром что малограмотный. И ты, Алеша, не хвались, что, дескать, редко на заводе бываешь. Хоть каждый день езди — все равно могут надуть. На твоих глазах прямо.

— Ну, это, знаешь!.. — оскорбился Осипов.

— Вот и не знаешь, а я тебе точно говорю, — загорячился старик. — И между прочим, я сам могу тебя в любую минуту надуть. На одну сотую, а обтяпаю, хоть ты и рядом стоять будешь.

— Ладно, ладно, — снисходительно пробасил Осипов, давая понять, что он нисколько не верит в подобную ловкость Никифора. — Так пойдешь на завод? Я поговорю с Логиновым.

— Нет, не пойду, — хитро ухмыльнулся старик. — И дело знаю, а не пойду. Не справлюсь из-за старости. Там же работы до лешего — и молоко принимать, и жирность эту самую определять, и план, само собой, выполнять надо. Это же с утра до вечера крутиться придется, а у меня, сам знаешь, прежней резвости нет.

Ты бы что-нибудь полегче придумал, какую-нибудь руководящую должность, там бы я свой характер проявил, это уж без осечки.

Володя расхохотался. Повеселел и Алексей Осипов. Чокнувшись со стариком и перестав играть роль бывалого человека и «начальника», он, едва сдерживая смех, сказал:

— Тогда становись наблюдающим прорабом по плотницкому делу. Мы тут доильный зал начинаем строить, механическую дойку будем вводить — вот тебе и работа по душе. Плотники подобрались толковые, да только до тебя, Савельич, им далеко. Молодежь в основном, из стариков один Емельян…

— По-твоему, Емельянушка — хороший плотник? — усмехнулся Никифор. — Да ему и топорища настоящего не вытесать. Строили мы как-то амбар, он у меня за старшего был. А я не поддавался, тоже свой вкус имел. Ну и, понятное дело, спорили с ним прямо-таки до белого каления. Он же спорщик незаменимый, знаешь, небось. Никак ему не втолкуешь, а потом я приспособился: давай, говорю, Емельян, на кулаки? Чья возьмет, того и правда… Ну, он супротив меня слаб был, отступался. И ты теперь будешь говорить, что он хороший плотник?

— А ты, может, скажешь, что и Семен Степанович плох? — с вызовом спросил Алексей, незаметно подмигнув Володе.

— Нет, про Семена не скажу. Но тоже, брат, промахи бывали, — прищурился Никифор. — Починяли мы как-то, годов этак тридцать пять назад, конюшню у покойного Ивана Пряхи… помнишь, Татьяна?.. Э, уснула старуха, бог с ней, — не получив ответа с печки, махнул он рукой. — Ну и напочиняли, чтоб Ивану в гробу не перевернуться. Прижимистый и жадный был мужик, Ефрему ровня. Помню, мальцом я был, придешь к нему с корзинкой, кусок подаст и непременно разные наставительные слова произнесет. Такой уж умственный мужик — учить всех любил…

— Ну, а с конюшней-то как? — не утерпел Володя.

— Известно как: через полгода задняя стена начисто вывалилась. Э, да что вы понимаете, нынешние, — с неожиданной горечью и затаенной обидой проговорил старик. — Вам, конечно, корзина и все прочее в диковинку, а я, как вспомню прежние свои мытарства, холодным потом обольюсь, потрясу этак головой и спрошу себя: да неужто ты жив и здоров, Никифор Савельич? Вот как… Помню, лет шесть мне было, как раз первый день пасхи. Для меня эти праздники — самое милое дело: и люди добрее бывали, и опять же стряпня разная, пироги там, селянки мазаные… Обошел я с корзиной всю Сосновку — подают и подают. Набрал с пупырем, надо домой возвращаться, а я эту корзину, будь она неладна, обеими руками едва поднимаю. Однако пошел. Выбрался на мостик у омута — не могу нести и все. Реву, а выбросить и кусочка жалко: мазаного-то я только два раза в году и пробовал — в рождество да в пасху. Допер-таки, однако какую-то жилу надорвал, с месяц болел. Ежели бы у меня такое юношество было, как у вас теперь, мне бы вовек износу не было…

— Да тебя и сейчас палкой не уколотишь, черта белесого, — внезапно раздалось с печки.

— Скажи на милость! — изумленно всплеснул руками Никифор. — Не спит ведь, чесотка! А и верно, братцы, колотили меня в молодости за девок досмерти, а я отлежусь и опять пру на игрища. Любил, любил девок, не таюсь, да уж и они меня жаловали. Ну, теперь, конечно, отпрыгался. По ночам худо сплю, а утром кашель душит и все такое прочее. Только тем и спасаюсь, что зараз три цигарки собственного самосаду выкурю да вот водочкой согреюсь…