Подробности войны - [13]

- А это ты ферштеен?

Немец стал на колени и умоляюще смотрел на комиссара. На меня он не обращал никакого внимания. Меня он не принимал в расчет.

- С этим ничего, - сказал комиссар, - с ним мы еще справимся. Вот с тем было бы потяжелее. Ты видел, какие глаза у него были? Ночью приснится напугаешься на весь день. У этого-то без злобы. Этот не фашист. Он просто дурак и приписной. Сразу видно, что не кадровый.

Комиссар сказал, чтобы я получше связал немцу руки за спиной, что я с большим старанием и сделал.

Немец тщетно пытался что-то произнести, но долго ничего не получалось. Наконец он нашел нужные слова:

- Ихь бин арбайтер, арбайтер.

- Что это он говорит? - спросил комиссар. - Ну-ка, переведи.

- Он говорит, что он рабочий, - сказал я.

- Ну ты, Гитлер! - крикнул комиссар. - Полно врать! Какой ты рабочий. Разве рабочий пошел бы воевать против рабочих?!

- Гитлер капут! - проговорил немец.

Эти слова скоро станут известны всем. Сейчас же старший политрук Егоров и я, пожалуй, первыми на земле слышали их и еще не вполне понимали их смысл.

- Ты видишь, товарищ лейтенант, сознание пробуждается, - обрадовался комиссар. - Я давно говорил, что немцы многое поймут, когда будут терпеть поражение в этой войне.

Потом, толкнув меня, подмигнул:

- На сознательность, значит, бьет. Видишь? Война идет только третий месяц, а он уже начинает понимать. Приняв строгий вид, комиссар отдал приказ:

- А теперь - пробираться к своим. И пояснил:

- Немцу хорошо. Ему торопиться некуда. А нам надо домой спешить.

Комиссар улыбнулся и ободряюще заговорил:

- Нам предстоит решить две задачи: выйти живыми самим и привести с собой немца. Иначе нам капут! Немец, слушая наш спокойный разговор, повеселел.

- Я, я, Гитлер капут, Гитлер капут! - повторял он. Егоров показал на него:

- Он уже в любом случае отвоевал. Вот приведем к своим как пленного, и отправят его в глубь страны, будет восстанавливать все, что они разрушили.

"Ну, комиссар, - подумал я, - все знает. Надо же!"

Целый день мы шли по лесу. К вечеру увидели пустую землянку. Рассмотрели ее с разных сторон и, ничего не заметив подозрительного, вошли. Стало темнеть, мы поели, дали поесть немцу, и комиссар начал допрос. Я выступил в качестве переводчика.

Во время допроса немец стоял и переминался с ноги на ногу. Комиссар предлагал ему сесть, он садился, но при каждом новом вопросе вставал. И на лице его был то страх, то боязливая усмешка, то угодливая надежда. Свой серый мундир он застегнул на все пуговицы. Воротник мундира стал мокрым от пота, так старался немец угодить нам ответами.

- Спроси, как его звать? Я спросил, он назвался.

- Спроси, откуда он сюда приехал? Я начал вспоминать. "Вохин" или "вохер", - думал я. Наконец спросил:

- Вохин фарен зи!

Немец произнес что-то неразборчивое. Тогда я изменил свой вопрос:

- Вохер фарен зи?

Я вспомнил, что "вохин" - это "куда", а "вохер" - "откуда".

Немец ответил, и я уловил одно слово "хаймат" - родина. Тогда я спросил:

- Во геборен зи?

Немец ответил, что он родился в Кенигсберге.

- Ты спроси, сколько их здесь? Я спросил:

- Вифиль содатен хабен зи?

- Ихь?

- Не ихь, а зие.

Разговора явно не получилось.

- Ну ладно, прекращай переговоры. Ты, я вижу, тоже ничего не понимаешь.

- Так я же французский изучал!

- Вот видишь, не тому тебя учили. На следующий день, утром, мы позавтракали и пошли.

- А ты знаешь, - сказал комиссар, - я того-то черта сегодня во сне видел. Будто бежит он за мной, а я от него. А потом мне кто-то вдруг палку в руку сует.

И я его погнал, как палку-то схватил. А он бежит от меня да стреляет, вот гадина!

В этот день и произошло событие, которое заключало нашу историю.

Во время привала немец умоляюще посмотрел на комиссара, как на главного, и начал просить:

- Нах хаузе. Эрлойбен. Энтлассен. Фрейлассен. Фрейхайт.

- До-мой, - сказал я, - просится.

- Ишь ты, просится домой, - понял комиссар и твердо сказал: - Нике. Наин. Разве мы его звали к себе? Приглашали его к нам в гости?

Комиссар показал на немца:

- Жалко, что он не поймет. Разъяснил бы я ему, дураку. Все они на одного хозяина работают и думают, что на себя. Пришли и чужую землю разоряют, непрошеные, топчут ее. Не своя, не жалко.

Немец пал духом, услышав в словах комиссара не только отказ, но категорическое осуждение. Через минуту он уже стоял на четвереньках, уткнувшись лицом в холодную землю, и рыдал так, что было видно со стороны, как сотрясалось все его грузное, разжиревшее тело.

Потом он будто обрадовался и неожиданно с криком бросился из землянки. Он вопил что есть силы. Мы выскочили за ним. Он был уже на дороге, когда комиссар прицелился и выстрелил.

После выстрела немец не остановился, а, подгоняемый пулей, судорожно сунулся вперед и растянулся, рухнув на землю. Мы оттащили его с дороги в лес и там бросили.

Весь этот день я шел за комиссаром, не поднимая головы. Было нехорошо.

На привале комиссар порылся в карманах и, не найдя ничего, спросил:

- Эх, сейчас бы самый раз закурить!

Вспомнив о немецких сигаретах, я сказал ему, что в вещах убитого немца были две пачки сигарет, но они упали в траву, и я не поднял их, думал, не пригодятся.