Подражание Гомеру - [4]

Как многие профессиональные разрушители, Фреза втайне мечтал о том, что на месте стертых им с лица земли жалких жилищ и жизней когда-нибудь поднимутся новые прекрасные города и горожане. Ему грезились бесконечные одинаковые прямые улицы, пересекаемые под прямыми углами другими такими же бесконечными одинаковыми прямыми улицами, одна из которых, самая чистая и светлая, будет, почему бы нет, названа его именем. Не «улица Фрезы», конечно, не позывным, а настоящим, строго пока что засекреченным именем. Но ведь придет время, рассекретят и воздадут по заслугам. Он представлял себя упитанным, опрятным стариком на встрече с жителями этой улицы: тупые послушные школьники расспрашивают его о славном военном прошлом, их тупые учителя и родители радостно кивают в такт его одномерным ответным речам.

Но порой наваливалось тяжкое неверие, он вспоминал, что на миллион пригодных для утопического счастья тупых особей достаточно одного несговорчивого, с кривой ухмылкой или искрящейся в глазах смешинкой умника, чтобы хрупкая утопия рухнула.

 «Тогда зачем это все?» — думал Фреза, глядя на горящие дома и плачущих баб, иногда думал.

ТАНЦОР

Работать сегодня не хотелось. И вчера не хотелось, и позавчера. Завтра тоже не захочется. Уже месяц, с тех пор как впервые увидел Наду, он хотел только одного — быть с ней, разговаривать с ней и не разговаривать с ней, заниматься с ней любовью и не заниматься с ней любовью; видеть ее и не видеть ее, но тогда обязательно слышать, а если не слышать, то вдыхать ее запах, а если не вдыхать, то представлять, как вдыхает…

Фреза никогда не говорил ни себе, ни Наде про любовь. Он был однолюб, и недалеко в прошлом у него была жена, которую он любил и к которой собирался вернуться. Она растила его детей, о которых он старался не вспоминать, поскольку такие воспоминания вызывали острые приступы нежности, не лучшим образом влиявшие на боеготовность. Чувство же свое к Наде Фреза считал делом командировочным, походным и потому проявлял его сдержанно, с отчасти служебным акцентом. Оно должно было скоро пройти, надеялся он.

А пока не прошло, радость командования и прелести администрирования не так, как обычно, увлекали его, и он старался уйти с работы домой пораньше. Не созывал, а если созывал, то почти всегда отменял и переносил советы и совещания, давно не проверял технический парк и казармы, не заглядывал на солдатскую кухню и в санчасть. Это уже становилось заметно, старшие офицеры переглядывались, сержанты перешептывались, среди рядовых поползли слухи о переводе командарма то ли с понижением, то ли с повышением в Резервную Армию и о присылке на его место из центра то ли какого-то контуженного м…ка, то ли, напротив, отменно здорового штабного генерала, при котором служить станет то ли еще тяжелее, то ли, наоборот, сильно легче.

Танцора Фреза все же решил принять, поскольку разговор с ним не мог быть трудным. Этот тронутый мокрой экземой сочный толстяк начинал как спортивный журналист, тем же наверняка и кончил бы, но как-то случайно в очереди в ночной клуб подрался с чеченами и был так потрясен, что вдруг разразился целой книгой о чеченской войне и написал ее настолько плохо, с такой бездной дурного и, как следствие, массового вкуса, что она мгновенно стала бестселлером. Вскоре выяснилось, что дрался он не совсем с толпой чеченов, а с неким одиноким мордвином и что драка была односторонняя, без взаимности, то есть бил только мордвин, журналист же от каждого удара недомогал и звал полицию свиным голосом. Но правда, как известно, не влияет на общественное мнение, и за автором книги все же закрепилась слава человека бывалого, знающего жизнь с изнанки, сведущего в военном деле и даже отчасти героического. Его стали звать на всякие милитаристические ток-шоу, участвуя в которых он понемногу и сам уверовал в свое вымышленное предназначение. Он так распалил себя в этих диспутах, выказал столько телевизионного мужества, нагнал такого страху на воображаемых врагов, что от собственных речей несколько двинулся умом. Оглушенный бравурными фантазиями, мозг его головы заглох, как двигатель, в который залили вместо бензина шампанского. Не заметив, что теперь он думает уже не головным, а исключительно костным мозгом, популярный писатель додумался до участия в настоящей войне. Ему захотелось быть как Эсхил, Сервантес, Толстой, Мальро — настоящие солдаты, владевшие оружием так же прилично, как и словом.

Прибыв добровольцем на Донбасс, он взял грозный псевдоним Бурелом и немедленно вступил в бой, как раз брали аэропорт. Был жаркий сорокаградусный полдень, догорали вдали взорванные цистерны из-под керосина, и казалось, само солнце пахнет гарью и дымится черным маслянистым дымом.

БЛАГОДАТНЫЙ ОГОНЬ

Бурелома как человека известного вверили попечению не менее известного ополченца Радиолы, о подвигах которого писатель был давно наслышан. Радиола оказался карликовым человеком великанской смелости. Из его крошечного лица торчали во все стороны какие-то клочья рыжих волос, нельзя было различить, что из них усы, что брови, что челка, а что борода. Он опереточным баритоном вещал в настроенную на частоту противника рацию: