Подполковник Ковалев - [23]

Майор Васильев прекрасно понимал свое место и «комиссарское назначение» в армии, занимался делом увлеченно, вовсе не собираясь подменять командира полка. Юрий Иванович терпеть не мог в наглядной агитации дурновкусицу, как он называл. Избегал «просидок» от совещаний, свирепел, если сталкивался с припиской побед там, где их нет, с очковтирательством. Ну и досталось от Васильева сержанту Мальцеву за его склонность пускать пыль в глаза начальству.

В майоре так же прочно, как и в Ковалеве, сидела неприязнь к лишним словам. Он остерегался их цветистости, высокопарности. При пустой велеречивости морщился, как от зубной боли или фальшивых звуков.

Как-то сказал, имея в виду лейтенанта Санчилова: «Сначала надо помочь, а потом читать нравоучения, если без них нельзя обойтись».

Очень моложавый — в тридцать три года Васильев выглядел лет на двадцать шесть, — подвижный, общительный, Юрий Иванович пользовался всеобщим уважением и у ветеранов, и у новичков. От него шли энергия, бодрость, заряжая душевные аккумуляторы окружающих.

Влюбленностью в профессию, истинной интеллигентностью — что не исключало сильную волю, граненную тактичностью, — Васильев напоминал Ковалеву учителя истории в суворовском — Веденкина.

Владимир Петрович часто думал о своих воспитателях юности.

Сейчас, с высоты сорокалетнего возраста, они казались Ковалеву идеалистами, но не в ироническом, уничижительном смысле этого слова, а в самом возвышенном, в каком мы говорим о благородных и одержимых.

Эти воспитатели и своих подопечных, к счастью, а порой и к беде, сделали подобными себе.

К счастью потому, что, как правило, сформировали натуры цельные, чистого горения, не поддающиеся конъюнктурным веянием, не склонные к обывательскому себялюбию. А к беде, если это только можно назвать бедой, потому, что еще долго после суворовского витали его воспитанники в розовых облаках упрощенного понимания окружающего мира, были слабо подготовлены к столкновениям с бытом, житейскими трудностями, не могли постичь глубину и многоликость человеческих отношений.

Не так сразу пришли и взрослые чувства долга, ответственности, зрелость в суждениях. Сначала было: только черное, только белое, только да или нет, хорошо или плохо. Третьего не дано, как на уроках формальной логики.

Нюансы, многогранность характеров воспринимались как беспринципность, как отступление от святых идеалов. И тогда заносило, тогда бросало на «дзоты», а «дзоты» оказывались выступами жизни.

Пришлось получить от нее немало ощутимых тычков за прямодушие, граничащее с наивностью, за недостаточную, но необходимую гибкость, прежде чем к здоровому и неистребимому идеализму прибавился спасительный заряд земных представлений и свойств.

Ковалев, заложив ладони под мышки, прошелся по комнате.

Или еще один его офицер — начальник штаба полка майор Карпов.

Педантичный, невозмутимый, въедливый, ходячая военная энциклопедия, образец работоспособности.

В Карпове — неизменно стремление сочетать суровость службы с возможным комфортом (Вера ставила это в пример мужу). Карпов внес посильные удобства в свою штабную машину и в свой кабинет. Тихим голосом, но жестковато повелевал он людьми, требовал от командиров докладов правдивых и точных, прививал им штабную культуру.

В нем было какое-то природное изящество: в походке, в филигранной работе. Он легко, словно бы это ему ничего не стоило, переносил огромные перегрузки. И всегда при этом был подтянут, бодр, свеж. На первый взгляд Карпов мог показаться несколько штатским. Возможно, потому, что носил очки с золотой оправой? Но стоило прислушаться к железной воинской логике Карпова, приглядеться к его армейской деловой хватке, умению все подсчитать, опираясь на возможности новой техники, предусмотреть, организовать, как ложное ощущение штатскости исчезало. Он наделен был оперативным мышлением, редкостной способностью мгновенно схватывать обстановку.

И определенно родился штабистом. Это была его стихия, его призвание, определившееся еще в академии. Он плескался, как рыба в воде, в схемах, картах, планах, сводках, был вооружен типовыми расчетами, все помнил, обо всем знал. «Одушевленная машина», к тому же любящая живопись, своих дочек и обаятельную жену — бурятку Дариму, с высокими скулами и милыми припухлостями под короткими бровями. Эти припухлости придавали глазам, в минуты задумчивости, что-то от древней буддийской умудренности. Но чаще глаза были оживленными, и тогда казалось: они силятся приподнять нависшие мешочки, трепещут, вырываясь из плена. Дарима была на два года старше мужа — ей недавно исполнилось тридцать три года, преподавала в музшколе. В полковых же музыкальных делах, в офицерском «Огоньке» была главным лицом, хозяйничала вместе с Верой.

При таком начальнике штаба, как Карпов, офицерам полка невозможно было пренебрегать пунктуальностью. Правда, педантичность майора порой оборачивалась формализмом, ему не всегда хватало гибкости. Однако все это, несомненно, исправимо.

* * *

Хорошо думалось, но писать сегодня почему-то не хотелось. Вероятно, неволить себя не следует. Ковалев решительно сунул тетрадь в ящик стола.