Подорожник - [5]
Проходя мимо сувенирной лавки, мы увидели магнитик в виде белой китайской вазы, расписанной синими узорами. Втроем с китайским продавцом мы составляли все звенья преступной гжельской цепи. У китайцев идею расписывать фарфор синей кобальтовой глазурью украли голландцы, так родился делфтский фарфор. А уж у них это украли и выдали за свое русские во главе с Петром Алексеевичем; так гжельская керамика стала бело-синей. И вот наконец настал тот исторический момент, когда русский и голландец, стоя перед витриной китайского магазина, таки устыдились содеянного и сполна расплатились за кусок дешевой пластмасски, имитирующей культурно-значимый для всех трех наций бело-синий фарфор. Пятнадцать, между прочим, юаней.
Мы сели в уличную забегаловку поесть. Я попросила Томми заказать мне какой-нибудь нестрашной еды. Нам принесли пельменей из свинины.
Мы сидели и обсуждали Петра Первого и эту хохму про гжель.
– Мне кажется, мы не очень сильно тогда подорвали китайскую экономику, раскрашивая тарелки синими узорами. Все равно их никто не покупает. Какова доля всей этой посуды в национальном обороте? Мизер. Вот если бы кто-нибудь украл у китайцев пельмени… – Он сделал широкий жест в сторону моей тарелки. – Пельмени – это другое дело. Посмотри, каждый второй тут ест пельмени. Как странно, что никто не украл идею пельменей у китайцев.
– Действительно. Очень странно, – немедленно и очень правдоподобно согласилась я.
Мы запили это дело чаем с имбирными карамельками. Имбирные карамельки – местный специалитет, их тут вручную делают на каждом углу.
В классическом даосизме у человеческой души есть две ипостаси – «хунь» и «по». Так вот город Фенхуан вывел мой, извиняюсь, хунь и мое по на совершенно новый уровень. Это волшебный край настоящего древнекитайского очарования. Как и много веков назад, через него течет река Тоцзян, в которой утром женщины моют овощи и посуду, стирают белье. Вдоль реки стоят старинные домики на бамбуковых сваях. Вечером, когда ее окутывают сумерки, жители зажигают красные бумажные фонари, свисающие с крыш, и сквозь таинственный туман река расцвечивается миллионом красных огней. Как крыло огненного Феникса, который до сих пор охраняет традиции и древние сказки своего города.
Неудивительно, что такому городу достались такие певцы красоты, как Шэнь Цунвень и я. Уж кто-кто, а мы-то в этом кое-что понимаем.
Флоренция
Когда я только начинала учить итальянский язык, мне дали лучший совет – приставать ко всем подряд на улицах Италии. Увидел прохожего – не зевай, атакуй. Спроси: «Сколько времени?» или «Как пройти в галерею Уффици?», «Между прочим, Давид-то у вас тут на площади ненастоящий, а? каково?», «Вы не знаете, где тут подают самую вкусную риболлиту?», «А, между прочим, знаете ли вы, что помидоры завезли испанские конкистадоры из Америки в Италию, а вовсе не наоборот?» (до этого, слава богу, так ни разу и не дошло). Но вообще, все именно так и работает – там с соседом словом перекинешься, здесь схохмишь, на рынке с зеленщиком поругаешься, в очереди с кем-нибудь языками зацепишься, вечером за местную футбольную команду поболеешь. Так, глядишь, и наберется словарный запас.
Поэтому, когда я приехала первый раз во Флоренцию, то, чтобы познакомиться как можно с большим количеством соседей, сняла квартиру в самом обычном доме. Ну как, в самом обычном… недалеко от площади Синьории, на виа дель Ангиллара. Каждый вечер я открывала ключом тяжеленную дверь в средневековый дом, тянула на себя чугунную ручку и поднималась по узкой винтовой лестнице на последний этаж. Мне с него открывались потрясающие виды на терракотовые черепичные крыши города, и каждое утро меня будила кампанила Джотто, колокольня собора Санта-Мария-дель-Фьоре. А буквально в двух шагах стоит церковь Санта-Кроче, где похоронены Галилео Галилей, Россини, Микеланджело, Макиавелли, а также польский композитор, автор самого знаменитого полонеза, Михаил Огинский.
Ни в одном путеводителе по церкви Санта-Кроче нет упоминания, что там находится кенотаф Энрико Ферми. Микеланджело есть, Россини есть, Макиавелли, Галилей, Уго Фосколо. А вот Энрико Ферми, нобелевский лауреат по физике, нигде не упомянут. Совсем стыд потеряли! Как бы вы сейчас получали радиоактивные трансурановые изотопы, дурачье неблагодарное, без Энрико Ферми?
Каждый вечер я ходила ужинать в трактир напротив театра Верди (на самом деле, подслушивать разговоры, конечно). И каждый вечер туда заходил мой сосед, синьор Ломбарди, мужчина невероятной харизмы. Толстый, потный, бородатый, с длинными кудрями цвета перец-соль, в белой льняной рубашке и с огромным крестом на волосатом пузе. Заходил, улыбался, как Паваротти, широко раскидывал руки и на весь ресторан тяжелым басом кричал хозяину ресторана: «Ciao Fabrizio». Потом подсаживался к нему, заказывал бокал красного и тарелку каких-то сухарей. При этом невероятным оперным голосом травил байки, широко улыбался девушкам за соседними столиками и заигрывал со всеми детьми в помещении.
В итальянском языке есть слово allegria. Это готовность радоваться жизни, получать удовольствие. Удивительно заразная веселость, от которой теплеет мир. Человек без «аллегрии» – это человек без души, тяжелый человек. Это самое лучшее знание, которое подарили мне соседи в нагрузку к итальянскому языку.
