Поднявшийся с земли - [100]

А теперь про Первое мая заговорили, это каждый год повторяется, но сейчас вслух шумят, вспомнить только, что еще в прошлом году тайком все надо было устраивать и организовывать, всякий раз приходилось к началу возвращаться, собирать верных товарищей, подбадривать нерешительных, успокаивать пугливых, и даже нынче не все верят, что праздник Первого мая можно отмечать открыто, как в газетах пишут — бедняк щедрой милостыне не верит. Никакая это не милостыня, заявляют Сижизмундо Ка-настро и Мануэл Эспада, разворачивают лиссабонскую газету: Вот здесь написано, что Первое мая будет отмечаться свободно, что для всей страны это выходной день. А как же жандармы, упорствуют памятливые. На этот раз они будут смотреть, как мы пойдем, и кто бы раньше мог подумать, что настанет день, и можно будет кричать «да здравствует Первое мая», а жандармы слова не скажут.

И так как нам всегда мало того, что есть, и обязательно надо придумать что-нибудь еще, иначе напрасно мы хлеб едим, стали поговаривать, будто в этот день все должны покрывала из окон вывесить и цветами украсить, как на крестный ход, еще немного, и они бы улицы стали мести и дома глиной обмазывать, вот как легко радость разрастается. Но и тут людей драмы подстерегают, я преувеличиваю, конечно, не драмы, но неприятности — несомненно: Что мне теперь делать, нет у меня покрывала, и сада с розами и гвоздиками нет, кому это только в голову пришло. Мария Аделаида разделяет эти тревоги, но она молода, полна надежд и говорит матери, не годится, мол, на малом успокаиваться, нет у них покрывала, так полотенце вместо него послужит, белоснежное полотно на двери повесят как знак мира в латифундии, и если штатский пройдет, то пусть с почтением шляпу снимет, а если военный — то пусть встанет навытяжку и честь отдаст дому Мануэла Эспады, труженика и хорошего человека. А о цветах вы, мама, не беспокойтесь, я пойду на источник Амиейро и нарву полевых, в это время ими покрыты все холмы и долины, а если апельсины цветут, то и веток апельсиновых принесу, и окно наше украшено будет, как терраса во дворце, у нас будет не хуже, чем у других, ведь мы такие же, как все.

И пошла Мария Аделаида к источнику, а почему именно сюда, она не знает, сама же говорила, что цветами покрыты все холмы и долины, путь ее лежит между изгородями, достаточно руку протянуть, и букет готов, но она этого не делает, кровь велит ей собирать цветы и пышные папоротники в этом сыром месте, а чуть подальше, на освещенной солнцем равнине, — ноготки, которые имя свое поменяли с тех пор, как Антонио Мау-Темпо принес их своей племяннице Марии Аделаиде в день ее рождения. Она уже нарвала целую охапку зелени и созвездие золотых звезд и сейчас пойдет обратно, нарежет над изгородью апельсиновых веток, но вдруг ее поразило внезапное ощущение: не знаю, что со мной, и не заболела я, никогда еще я не чувствовала себя такой здоровой, такой счастливой, это, верно, от запаха папоротников, которые я к своей груди прижимаю, сладко так прижимаю, а они ко мне жмутся. Мария Аделаида присела на край источника, будто ждет кого-то. Вся она в цветах, а никто не пришел.

Что за чудесные истории про заколдованные источники, про пляшущих вокруг них при лунном свете мавританок, про христианок, стонущих на папоротниках, тот, кому они не нравятся, потерял ключ от своего собственного сердца, мягче о нем сказать нельзя. Но вот так мало времени прошло с апреля и мая, а вновь вернулись в латифундии знакомые беды, не жандармы и не ПИДЕ, одних больше нет, а другая затаилась в своей крепости, смотрит на улицу сквозь занавешенные окна, а когда насущная необходимость заставляет выходить из дому, то жмется к самым домам — я тебя не вижу, я тебя не знаю. Нет, беды другие, из— вечные, так и хочется вернуться к началу и повторить сказанное: Стоял в полях неубранный хлеб, не давали его убирать, на произвол судьбы покинули, а когда работу люди идут просить, слышат: Нет вам работы — вот так-то, что это за свобода такая, вон, говорят, в Африке война кончается, а наша никак не кончится. А сколько посулов было, войска вышли из казарм, пушки увенчивали эвкалиптовыми ветвями и алыми гвоздиками, говорите «красными», сеньора, говорите «красными», теперь можно, по радио и телевизору только и разговора, что о равенстве и демократии, я работать хочу, а негде, кто же мне объяснит, что это за революция такая. Жандармы уже, как коты, потягиваются на солнце, когти выпускают, в конце концов законы латифундий все те же, и исполнять их должны все те же: я, Мануэл Эспада, я, Антонио Мау-Темпо, я, Сижизмундо Канастро, я, Жозе Медроньо со шрамом на лице, я, Гра-синда Эспада, и моя дочь, Мария Аделаида, которая плакала, когда услышала «да здравствует Португалия!», мы, люди этой земли, наследуем в лучшем случае только орудия труда, если они еще раньше не износились и не сломались, как износились и сломались мы… отчаяние вернулось на поля Алентежо, вернется и кровопролитие.

В конце концов станет ясно, на чьей стороне сила — Норберто, говорит Клариберто: Если не будем давать им работу, то остается только ждать, придет день, когда они снова станут ручными, — это злобные и презрительные слова тех, кто страшно перепугался и некоторое время смирно отсиживался в своей домашней раковине с женой и родственниками, переливая из пустого в порожнее, пережевывая кошмарные лиссабонские новости: Все вышли на улицы, флагами размахивают, оробевшая полиция сдала оружие, вот бедняги, такое пятно на мундире корпорации, которая немало нам послужила и еще послужит, быть может, но это ведь как волна морская, нельзя ее грудью встречать — вроде геройство, а на деле глупость, нагнись как можно ниже, и она почти не заденет тебя, откатится, отступят прибой, пена и течение, это слова моряков, но сколько же раз вам повторять, что латифундия — внутреннее море, в нем водятся свои барракуды, пираньи и гигантские спруты, есть у тебя работники — уволь их, оставь только человека смотреть за свиньями и овцами да сторожа, чтобы о почтительности не забывали.