Подходящий покойник - [39]

Оттуда я вернулся, но в этом мире я одинок, вокруг меня — пустота.

Наверное, в тот вечер в том месте я был единственным человеком с такой памятью. В вихре возникающие образы подпитывали и пожирали меня. Мне дорога эта исключительность, эта привилегия, даже если она меня разрушает. Потому что эта песня напоминает не только о юношеских страстях — неагрессивно, нежно и с улыбкой напоминает она о близости смерти.

Allein bin ich in der Nacht,

Meine Seele wacht…

Это действительно так: я одинок в ночи, моя душа не дремлет.

* * *

Через некоторое время после того, как я устроился на нарах, Франсуа резко дернулся и открыл глаза.

Между нашими лицами было всего несколько сантиметров. Он узнал меня не сразу.

— Нет, только не ты, — еле слышно произнес он.

Нет, Франсуа, я не умру. Во всяком случае, не сегодня ночью, я обещаю. Я переживу эту ночь, я постараюсь пережить много других ночей, чтобы помнить.

Возможно — и я заранее прошу у тебя прощения, — я буду иногда забывать. Я не смогу все время жить, помня об этом, Франсуа, — ты сам знаешь, что такая память смертоносна. Но я буду возвращаться к этому воспоминанию, как возвращаются к жизни. Парадоксально — но только на первый взгляд, — я сознательно буду возвращаться к этому воспоминанию в те минуты, когда мне надо будет снова обрести твердую почву под ногами, пересмотреть свое представление о мире и о себе самом в этом мире, начать с чистого листа, набраться сил, иссякших под напором непроницаемой незначительности жизни. Я буду возвращаться к этому воспоминанию о доме смертников в Бухенвальде, чтобы снова обрести вкус к жизни.

Я постараюсь выжить, чтобы помнить о тебе. Чтобы помнить о книгах, которые ты читал и о которых рассказывал мне в сортире Малого лагеря.

Впрочем, это будет не так уж трудно. Мы читали одно и то же, одно и то же любили. В последнем порыве интеллектуального кокетства ты хотел поразить меня, упомянув Бланшо. Но я к тому времени уже открыл для себя «Аминадаба» и «Фому Темного». Что до Камю, бесспорно — его «Посторонний» потряс нас обоих как гром среди ясного неба. И так как разговор о Камю был невозможен без экскурсов в метафизику, мы тут же пришли к согласию в основополагающем вопросе: из всех ныне живущих французских философов наиболее оригинален Мерло-Понти. В его «Структуре поведения» были совершенно по-новому расставлены акценты, он отводил особое место телу, его органической материальности, его рефлексивной сложности, это была новая струя в феноменологических исследованиях.

Только о двух писателях мы не сошлись во мнении в тот вечер. Это Жан Жироду и Уильям Фолкнер.

Франсуа находил первого слишком манерным, слишком претенциозным. Я помнил наизусть много кусков из его произведений и читал их ему. Но мои тирады только еще больше настроили Франсуа против Жироду. Меня же они, напротив, еще больше воодушевляли. Видя, что он не сможет переубедить меня в том, что касается романов Жироду, Франсуа взялся за его драматургию. Он с пафосом провозгласил, что отдаст все пьесы Жироду за одну «Антигону» Ануя. «Когда в сентябре 1943 года в Жуаньи меня арестовало гестапо, больше всего меня разозлило, что из-за этого я пропущу премьеру „Содома и Гоморры“!» — ответил я высокопарностью на высокопарность.

Поняв, что ему меня не переубедить, Франсуа выложил последний козырь: антисемитизм — наверняка поверхностный и неискренний и тем не менее неоспоримый — некоторых текстов Жироду.

Я раздраженно возразил ему, что если он не любит Жироду, то не из-за его антисемитизма, а вероятно, потому, что, как и все правые, он очень ценил глянцевую, подстриженную, словно английский газон, культурненькую, красивенькую прозу Жака Шардонна, в отличие от буйства прозы Жироду.

В общем, мы так и не договорились.

Насчет Фолкнера тоже.

Но с Фолкнером было сложнее, к нашим литературным разногласиям примешивалось личное. Ни он, ни я не сформулировали этого вслух, это так и осталось намеком, на зыбкой границе невысказанного.

Франсуа вполне мог знать Жаклин Б., девушку, которая познакомила меня с романами Фолкнера. В какой-то момент она появилась в его рассказе. Во всяком случае, молодая девушка, удивительно на нее похожая, — те же синие глаза, длинные черные волосы рассыпаны по плечам, стройный стан, летящая походка.

В рассказе Франсуа она гуляла босиком под летним ливнем на площади Фюрстенберг. Естественно, не она, эта девушка, похожая на призрак, открыла ему Фолкнера — к тому времени Франсуа уже прочел романы американца. Жаклин Б. — это могла быть только она: летом она действительно любила разгуливать босиком, подставив лицо дождю, наверняка она, — так вот, Жаклин открыла Франсуа поэзию Жака Превера. Как и мне — мне тоже Жаклин приносила напечатанные на машинки стихи Превера, разлетающиеся листки поэзии повседневности.

Я так и не спросил у Франсуа, как звали девушку, то и дело появлявшуюся в его рассказах. Я слишком боялся, что он назовет имя Жаклин, Жаклин Б. Однажды в разговоре он намекнул, что у него был с ней роман, с этой незнакомкой, неназванной и для меня неназываемой. Хотя, может, я фантазирую. Но мысль о том, что Франсуа мог обнимать Жаклин Б., была для меня невыносима.