Подайте мне Джоконду - [12]

Это метис. Точнее, был им – смерть уравнивает люд ей, к какой бы расе они ни принадлежали. Красивая мысль, верно? Специально для того, чтобы показать вам, что Паскаль, Ларошфуко и Монтескье были по сравнению с Сан-Антонио просто шутниками.

Итак, девица в синем прихлопнула своего компаньона. Не удивлюсь, если она сделала это прямо здесь, посреди огорода, – бояться нескромных глаз какого-нибудь случайного прохожего ей тут не приходилось. Зато сразу возникли осложнения с останками. Этот подонок слишком здоров, чтобы завернуть его в пакетик и взять с собой на прогулку. Хоронить его, судя по всему, времени не было. Оставить валяться в траве? Тогда его заметил бы первый бредущий мимо поселянин. Вот ей и пришла мысль превратить его в чучело. Добрый старый трюк: если хочешь скрыть нечто от взглядов окружающих – оставляй на самом виду. Разумеется, если ты не трус и у тебя не лимонад в спинном мозгу. Она начинает меня интересовать, эта девка!

Я возвращаю покойнику его шляпу и оставляю его в компании с мухами. Держу пари на кучу свеклы против челюсти Ага-хана: если и существует на земле место, где в ближайшие сто лет бессмысленно ожидать мою синюю красотку, – оно именно здесь.

Возвращаюсь к джипу. Вокруг уже собрались ротозеи. Суетятся, будто перед ними летающая тарелка.

Неплохо бы их порасспросить, но крестьяне, как известно, неразговорчивы. Однако есть надежда, что с ребятишками мне повезет больше, чем со взрослыми. Поэтому я достаю из кошелька пятьдесят франков и на манер святого причастия демонстрирую стайке сорванцов.

Надо было видеть, как эти маленькие упрямцы уставились на моего Виктора Гюго[Портрет Виктора Гюго изображен на 50-франковой купюре].

Объясняю пацанам, что приехал навестить друзей, а их нет дома. Затем обещаю изделие французского Монетного двора тому, кто видел, как они уезжали.

Детишки молча переминаются с ноги на ногу. Наконец один выступает вперед.

– Дама уехала вчера, – объявляет он. Ага.

– А господин?

– Мы его не видели.

– Давно они здесь живут?

– Три недели.

– Кому принадлежит дом?

– Господину Равейену.

– Кто он такой?

– Адвокат.

– Сам он в Серве не живет?

– Нет.

– Ты не обратил внимание, чем занимаются дама и господин, когда приезжают сюда?

Мальчишка снова колеблется, явно раздумывая, не удастся ли содрать с меня побольше. Типичный маленький пройдоха. Треугольная мордашка прирожденного грешника, бегающие глазки, нечесаные рыжие патлы.

Побеждает крестьянская осторожность: лучше синицу в руки, от добра добра не ищут и так далее.

– Они прогуливаются, – говорит он.

– Со своей собакой?

– У них больше нет собаки.

– Куда же она делась? – удивляюсь я. – Они что, ее убили?

– Что вы! – смеется он, – Просто Фифи любила бегать за машинами.

Вот я и узнал имя покойницы. Стало быть, Фифи.

– За всеми? – уточняю я.

– Да нет, – подумав, говорит он. – Я видел, она бегала только за грузовиками. Терпеть их не могла.

– Вот как?

– Ну да. К булочнику, например, как продукты везут, так Фифи на машину прямо кидается. Тому даже останавливаться приходилось, чтобы ее не задавить.

– Не может быть.

– Точно.

– А за легковушками, она, стало быть, не бегала? Мальчишка задумывается. Я тем временем поздравляю себя со столь удачным знакомством. Вряд ли во всей деревушке найдется еще хоть один толковый свидетель. Да еще такой, который захочет мне что-нибудь рассказать.

– Нет, – приходит к окончательному выводу мой Гаврош, – она гонялась только за грузовиками. Когда сюда приезжали доктор или ветеринар, ей было лень даже зад приподнять.

Сворачиваю купюру в трубочку и протягиваю ему. Он хватается за нее, как утопающий за веревку.

Возвращаюсь к своей лавочнице. Она встречает меня материнской улыбкой, как старого знакомого.

– Ну как, нашли?

– Почти. Но я бы хотел поговорить с неким господином Равейеном. Он ведь живет где-то здесь, не так ли?

– С которым? – спрашивает она вместо ответа. Я обескуражен.

– Как это – с которым?

– Их двенадцать, – поясняет она, быстро прикинув на пальцах.

– Я хочу поговорить с хозяином дома, который сняли мои друзья.

– А! – понимающе кивает она. – Тогда это Жюль Равейен. Он живет во-он там, сразу за памятником погибшим.

И тут погибшие? Их уже становится многовато.

Ошибившись по меньшей мере тридцать три раза, я наконец подхожу к двери указанного дома.

Пахнет вареной капустой, красным деревенским вином, пережаренным луком и навозом. Постучав, открываю дверь и вижу трех здоровенных детин, уничтожающих ломти сала шириной с мои ягодицы.

– Здравствуйте, – бормочу я, ни к кому персонально не обращаясь.

Сотрапезники перестают жевать. Могучим усилием проглатывают куски, застрявшие в глотках. И смотрят на меня, как, должно быть, смотрела маленькая Бернадетта на Божью матерь Марию, когда та явилась перед ней в первый раз.

– Господин Равейен? – вежливо осведомляюсь я.

Самый старший поднимается. Сначала я вижу русые усы в виде галстука-бабочки. Затем обращаю внимание на испещренное морщинами лицо. Взгляд голубых очей падает на мою драгоценную персону.

Из дырки под усами вылетает:

– В чем дело?

Остальные деликатно молчат.

– Я по поводу ваших жильцов в Серве, – поясняю я.

– А, вот оно что, – облегченно вздыхает дырка. Чувствую, что напряжение несколько разрядилось. Он явно боялся, что я налоговый инспектор или контролер молока. Но поскольку я ни тот ни другой и не покушаюсь ни на его деньги, ни на его покой, Жюль Равейен обретает обычное благодушие. Я обращаю внимание на то, какой у него потешный кончик носа: идеально круглый, ярко-красный, он деликатно расположился на пышных усах, как драгоценность на бархатной подушечке.