Подари себе день каникул - [18]
— Я уже больше не звоню, я хожу-то с трудом… С трудом ноги волочу…
— Толстая ты, вот тебе и трудно ходить, в этом все дело, ты следи за собой, нельзя тебе толстеть…
— Старая я, — сказала Тетявика. — Я на нашей улице теперь самая старая… Мы вчера как раз посмеялись с соседями — с мадам Стэнеску и с господином Попеску, парикмахером, — как раз посмеялись за кофе: ну, говорю, видно, пришел теперь мой черед, теперь я на нашей улице самая старая… А господин Попеску — знаешь, он какой? — среди мужчин, говорит, я первый, мне в ноябре семьдесят восемь исполнится, я первый среди мужчин, говорит, но мне такое и в голову не приходит… Вот я и смеюсь: видно, пришла моя пора…
Матей вытаскивает из-за пазухи ключ — ключ висит у него на шее — и открывает дверь. В кастрюльке на плите ни костей, ни мяса, он бросает крышку и идет к холодильнику, но тут звонит телефон.
— Да! — говорит Матей.
Внизу едет грузовик, грохот сильнее, чем от мусорщика, тормозит, тормоза отчаянно скрежещут, раздается визг — будто визжит собака.
— Да-да-да, — говорит Матей, вертясь в нетерпении у телефона. — Да-да-да, — говорит он скороговоркой, криво кладет трубку на рычаг и бежит к окну.
Отсюда не видно, что делается внизу…
Он изо всех сил прижимается лицом к голубой сетке от комаров — круглый год в этом доме комары: на стройке лужи, в подвалах вода…
Но бабушка натянула на окна сетку от комаров, и он никогда не уедет из этого дома, здесь Вайи и Флорин, здесь Пес, и еще вернется бабушка, и еще…
Он бежит к холодильнику за тефтелями. Кончик носа у него в пыли: со стройки постоянно летит пыль, голубая сетка от комаров вся пропитана пылью.
В ПРИГОРОДНОМ ПОЕЗДЕ
Слишком жарко. Слишком жарко и слишком яркий свет. Сощурившись, ты идешь, все ускоряя шаг, а перрон убегает назад: закрытый газетный киоск, едва булькающий фонтанчик, куча мусора — лопата скрежещет, вгрызаясь в нее, и поднимает горячее облако белой пыли. Ты все прибавляешь шагу. Бежишь, и тяжелые сумки с хлебом бьют тебя по ногам. Налитое кровью лицо, напряженная шея, глаза с отчаянием заглядывают в окна, но вагоны набиты битком: запыленные береты, черные шляпы, платки, повязанные поверх крутого перманента, закопченные солнцем лица, сверкающие потом и стальными зубами, скользят назад. Добежала до конца поезда и, запыхавшись, возвращаешься — пятый вагон, четвертый, третий, когда состарюсь, как с жизнью справлюсь. Откуда-то из недр поезда доносится голос Ромики Пучану[3]. Из-за всех этих линялых спецовок, эластичных брюк клёш, потрепанных портфелей, раздутых от хлеба, ярко-синих рубашек, зеленых кримпленовых платьев, замахрившихся и выгоревших на солнце; с босоножек и запыленных ботинок, штурмом берущих ступеньки. Из-за рук, вцепившихся в поручни, одна поверх другой.
Бежишь. Куда же втиснуться? И как это только тебе удалось? Бормоча, прокладываешь себе дорогу локтями, может, вы — чуть-чуть… напряженно работаешь кулаками — куда, к черту? Охаешь, простите… наступаешь на пластиковую сумку, в остервенении вцепляешься в ноги, в зады, в подмышки, простите… половина тебя висит на подножке, когда состарюсь, как… Вдруг тебе кажется, будто жирные поручни ускользают, и ты, судорожно цепляясь за них, рывком врезаешься в густую удушливую тьму, разящую клозетом и цуйкой.
— Оица, ты руку-то ей протяни, втащи ее!
На площадке, все еще отдуваясь, больно придавив сумкой собственную ногу, ты не сводишь глаз с открытой двери уборной. На ее круглую почерневшую ручку, мокрую и треснувшую, кто-то ухитрился повесить свой портфель. Владелец портфеля, ноги которого утонули в груде плетеных корзин и раздутых чемоданов, качаясь при каждом толчке поезда, судорожно ищет точку опоры. Узловатые пальцы беспомощно скользят по пятнистой поверхности зеркала (от кольца на безымянном остался лишь огрызок), пока не зацепляются за дырку в стене на месте сорванной раковины.
У людской массы подвижны только руки и головы; вздохи, шепот, ворчанье…
— …поздно отправились, поздно приедем…
— Да ты у доктора-то хоть была?
Две пожилые женщины, втащившие тебя в вагон, повязаны платками — на одной из тонкой шерсти, красный с зеленым, расшитый золотыми нитями; на другой коричневый в цветочек.
— …Соленого мне нельзя. Чорбы[4] тоже. Суп можно только некислый. И мамалыги нельзя… разве что кусочек когда отщипну… Жареного мяса нельзя, молока нельзя. Мариоара принесла банку грибочков, возьми, говорит, эта еда тебе подходящая. Подходящая-то она подходящая, говорю, только не могу я ничего такого!
— Да что ж это за жизнь?
Наконец-то удалось вставить словечко и этой женщине. Она давно уже им улыбается, надеясь вступить в разговор, уважительно кивает. Может, потому, что много их моложе. Сколько ей? Тридцать восемь? Сорок два? Что-то в этом роде. В прилизанных волосах, выглядывающих из-под платка, почти не видно седины, а кривые зубы (когда она улыбается) кажутся ослепительно белыми на сожженном солнцем лице.
Не переставая улыбаться, она поворачивается то к одной, то к другой собеседнице, но голос у нее, помимо воли, звучит грубовато:
— Да что ж это за жизнь?
Женщины будто ее не слышат.
— …потом, значит, их обжариваешь. Дюже я люблю грибы, и мой тоже…
