Под знаком Льва - [12]
Шрифт
Интервал
чую: мрак ночной ароматом
черной пряди твоей пропах.
Вижу: в небе моем восходит
лунный серп твоего чела,
слышу: в сердце моем ты внятно
письмена в тишине прочла.
Все часы моих одиночеств
канут в омут ночной опять…
Фантастическим сновиденьям
снами сбывшимися не стать.
Задохнутся в объятьях стужи,
словно розы на стылом льду,
все порывы души и сердца
у меня в голубом саду.
Все часы моих одиночеств
канут в омут ночной опять-
Фантастическим сновиденьям
снами сбывшимися не стать.
Без тебя почернеет память,
как волна без луны над ней…
Отчего же нас поцелуем
не связал еще Гименей?
Наше счастье легло стихами
в нераспахнутую тетрадь…
Почему же этой поэмы
никогда нам не прочитать?
Светом всех ароматов счастья —
мята, лилия и лимон —
льном пролившийся в струи ветра,
лунный локон твой напоен.
Грустью тихой, как вздох химеры,
травы дышат во мне и мхи.
Со звездою твой тонкий профиль
вновь срифмуют мои стихи,
и срифмуется с белым снегом
лунным светом твоя ладонь;
снегопадом белого платья
полыхнет мне в глаза огонь;
не прощанием, а прощеньем
вдруг возникнет издалека
непростимые прегрешенья
отпустившая мне рука…
Без тебя почернеет память,
как волна без луны над ней.
Голос твой расправляет крылья
над беззвучьем моих ночей…
Может быть, означает это,
что меня не забыла ты…
Как луна над волной, восходят
средь безмолвья и пустоты,
над разливом холодной ночи,
надо мною — твои черты:
Может быть, означает это,
что меня не забыла ты…
Груз усталых моих иллюзий
тянет камнем на дно опять…
фантастическим сновиденьям
снами сбывшимися не стать.
Задохнутся в объятьях стужи
лепестками на стылом льду
все благие надежды сердца
в несусветном моем саду.
Лик твой светит луной над морем.
Я по морю за ним иду!..
Ритурнель[26]
("И поныне твой голос льется...")
И поныне твой голос льется
над безвременьем зим и лет
и проводит меня, как лоцман,
сквозь берущий за горло бред.
И поныне твои лишь очи
(две звезды под каскадом ночи
черных локонов) светят мне…
И поныне твои лишь очи
(два сияющих средоточья
жизни в мертвенной белизне
наготы твоей) светят мне.
Я разлукой с тобой наполнен,
а душою и сердцем — пуст…
Но и ныне губами помню
мед твоих молчаливых уст.
Выпил память бы всю до дна я,
но она чересчур глубока.
Словно в море,
в тебя, родная,
впала жизни моей река.
Ритмы
("Песня...")
Песня.
Завораживающая песня
в мареве вечера.
Волшебная песня:
немудреная мелодия,
несмышленые слова.
Наивная песня,
грустная…
Бог мой, как сумеречно,
как одиноко!
Лютня Прованса,
грустные лепестки аккордов,
сорванные рукой испанки
в стрельчатом окне
башни.
(Геральдические стекла
глядят на кастильскую
степь, геральдические стекла,
стрельчатые окна
и тропинка,
по которой обычно приходит
влюбленный паж…
Сегодня она пустынна.)
Медленные арпеджио.
Девственные звуки.
Ласковый голос, робкий…
Невнятные слова песни,
словно заклинанья,
словно ворожба
перед лицом тайны,
таинства любви… Медленные,
медлительные аккорды.
Серые, сирые
звуки.
Невнятные, расплывающиеся звуки,
растворяющиеся
в сером тумане,
в сиром тумане, в сырой
дымке, в дымке тумана,
источающего печаль,
печаль обреченности.
Вещая песня. Вечерняя песня.
Голос,
в котором дрожит слеза,
словно свеча на ветру…
Незабываемый голос…
Эта песня
родилась по ту сторону снов,
волшебная песня,
наивная песня,
грустная…
Ритурнель
("На песок, на суглинок...")
На песок, на суглинок,
на веселую ветку
серебристой сосны —
вдоль дорог и тропинок
снегом сыплется сверху
песня полной луны.
Мягко падают сверху
вдоль дорог и тропинок
хлопья снежной луны —
на сосновую ветку,
на песок и суглинок,
в невесомые сны.
Реют вихри снежинок
вдоль дорог и тропинок —
это песня луны
опрокинулась сверху
на песок и на ветку
полуночной сосны…
Снежный лучик луны…
Лунный снег тишины…
Когда-то в Провансе
Когда-то, по слухам, в галантном Провансе
изящно слагали стихи трубадуры,
и нежными были их тровы и альбы,
как взгляд Магдалены, как руки Лауры.
Сирвенты, кансоны[27], принцессы и донны;
и рифмы, и ритмы изысканно хрупки,
любезные речи, учтивые вздохи,
и тонкие вина, и звонкие кубки.
Бургонские вина, и вина Шампани,
и бледное ренское — слава застолью,
где вкус безупречно звучащей рондели
приправлен чистейшей аттической солью.[28]
А ныне! Мещанское время нищанья
поэзии денежного стихоплета!
Мы служим вассалами нефти и салу,
нам лучшая нота — хрустенье банкнота.
В журнальных колонках тесним без стесненья
тисненье сонетов мы в честь мецената…
А раньше когда-то в галантном Провансе
поэты, по слухам, писали как надо:
о Хлоях, Лаурах, Роксанах, Кассандрах,
прелестных, возвышенных и возносимых,
не в меру божественных — но незабвенных,
излишне наивных — но неотразимых.
Откровения Лео Легриса
Честолюбив (признаюсь на ушко)
я, Лео Легрис, враль и недотрога.
Тщеславие мое столь велико,
что принимает форму монолога.
Мне тесно здесь, где так невысоко,
где скука душит хваткой осьминога.
Спаси же душу стилем рококо,
тщеславия асбестовая тога!
Аплодисменты королей и пешек
и пулеметы яростных насмешек
не вызовут меня на бис и бой.
Витаю в облаках я? Ну и ладно.
Я вам невнятен? Что ж! Зато изрядно
над вами посмеюсь — и над собой.
Книга знаков
1930
Фарс-рапсодия о пингвинах-перипатетиках[29]
Фрагменты
Пингвины
Однажды
вся пингвинья
рать
отправилась в далекий
путь:
куда-нибудь,
зачем-нибудь.
Ни дать ни взять