Под заветной печатью... - [19]

«Ах, друг мой, как мы изменились! — заметит в письме к Фальконе писатель. — Среди полного мира мы продаем наши картины и статуи, а Екатерина скупает их в разгар войны[3]. Науки, искусства, вкус, мудрость восходят к северу, а варварство со своими спутниками нисходит на юг».

Дидро оказывает русской императрице важную услугу еще в одном весьма щекотливом деле. Бывший секретарь французского посольства в Петербурге Клод де Рюльер написал книгу под названием «Анекдоты из времен русской революции, 1762 года», имея в виду переворот, свергший Петра III и отдавший престол Екатерине. В этом сочинении российская самодержица представлена в очень невыгодном свете. Дидро, узнав о существовании рукописи, приложил весьма много труда и усилий, чтобы удержать автора от немедленной публикации. Ситуация осложнялась тем, что де Рюльер был состоятельным человеком и купить его оказалось невозможным, на что Екатерина очень надеялась. И только Дидро с его уже всемирной славой удалось убедить де Рюльера отложить публикацию своего произведения до смерти его «героини».

Итак, дружба царицы и философа продолжается, отношения самые идиллические.

Среди новых знакомых Дидро — незаурядная русская женщина Екатерина Романовна Дашкова, некогда ближайшая подруга Екатерины II, немало способствовавшая возведению ее на трон. Однако вскоре после победы заговорщиков Дашкова утратила дружбу молодой императрицы. Она, правда, осыпала Дашкову различными милостями, но предпочла держать бывшую подругу в отдалении. Лишь много лет спустя, в 1783 году, Екатерина назначит Дашкову президентом Петербургской Академии наук и Российской академии, и Екатерина Романовна вполне оправдает высокий титул «главы двух академий», проявив талант организатора и способствуя развитию русской науки и словесности. Однако и в ту пору, как прежде, «Екатерина Великая» будет опасаться прямоты, откровенности, неукротимости бывшей подруги, «Екатерины Малой»: царица слишком любит лесть и подчинение; Дашкова же никак не может скрыть свою сильную, яркую, страстную натуру… И вот в 1770 году, в Париже, княгиня знакомится с Дидро: она совершенно очарована блестящим, парадоксальным умом философа и в свою очередь производит на него сильное впечатление. Оба оставили записи о своих встречах.

Дашкова: «Все семнадцать дней моего пребывания в Париже были для меня крайне приятными, так как я посвятила их осмотру достопримечательностей, а последние десять — двадцать дней провела всецело в обществе Дидро».

Дидро: «Провел с ней в это время четыре вечера, от пяти часов до полночи, имея честь обедать и ужинать, и был почти единственным французом, которого она принимала… Несмотря на погоду ноябрьскую, Дашкова каждое утро выезжала около девяти часов и никогда не возвращалась домой раньше вечера, к обеду. Все это время она отдавала осмотру замечательных вещей, картин, статуй, зданий и мануфактур. Вечером я приезжал к ней толковать о предметах, которых глаз ее не мог понять и с которыми она могла вполне ознакомиться только с помощью долгого опыта, — с законами, обычаями, правлением, финансами, политикой, образом жизни, искусствами, науками, литературой; все это я объяснял ей, насколько сам знал».

Мы, вслед за Пушкиным, как будто видим Дидро, с воодушевлением ораторствующего перед княгиней:

То чтитель промысла, то скептик, то безбожник,

Садился Дидерот на шаткий свой треножник,

Бросал парик, глаза в восторге закрывал

И проповедовал…

Иногда кажется, будто беседуют единомышленники: ведь написал же Дидро о Дашковой, и, конечно, совершенно искренне, что она «ненавидит деспотизм и все проявления тирании». Тут бы впору восхититься Екатериной Романовной, если не вспомнить, что, будучи одной из богатейших помещиц в России, она ловко управляет своими тысячами крепостных!

Но и Дидро о том не забывает. Его серьезно волнует величайшая российская проблема — бесправие огромного количества людей, и он заводит с княгиней разговор о рабстве в России. Но Дашкова ловко уводит этот вопрос в сторону, утверждая, что «свобода без просвещения породила бы только анархию и беспорядок». Более того, она переходит в наступление, сравнивая крепостных со слепыми, живущими на вершине крутой скалы: пока они не подозревают о грозящей им опасности — живут вполне счастливо; но вдруг— прозрели, обнаружили пропасть, и беспечной жизни конец!

Вот как ловко вывернулась Дашкова из опасного положения! Однако Дидро продолжает спор в письме от 3 апреля 1771 года: «У каждого века есть свой отличительный дух. Дух нашего времени — дух свободы. Первый поход против суеверия был жестокий и запальчивый. Когда же люди осмелились один раз пойти против религиозного рожна, самого ужасного и самого почтенного, остановить их невозможно. Если один раз они гордо взглянули в лицо небесного величества, вероятно, скоро встанут и против земного».

Вряд ли княгине могло доставить удовольствие предположение, что недалек тот день, когда ее крепостные восстанут. Между тем до пугачевского взрыва остается всего два года. И наверное, Дашковой вспомнятся пророческие слова философа, когда запылают помещичьи имения… Дидро окажется в Петербурге как раз в разгар пугачевского восстания, но с Дашковой не встретится, не доспорит. Они увидятся несколько лет спустя в Париже, незадолго до смерти великого свободолюбца. На его кончину Екатерина Романовна отзовется трогательными и, по-видимому, искренними словами: «Я очень любила в Дидероте даже и запальчивость его, которая была в нем плодом смелого воззрения и чувства; откровенность его, искренняя любовь, которою любил он друзей своих, гений его, проницательный и глубокомысленный, участие и уважение, всегда им мне оказанные, привязали меня к нему на всю жизнь».