Под заветной печатью... - [12]

Больше двух месяцев длилось путешествие. Ехали не спеша, скорость невелика — несколько верст в час, да еще бесконечные остановки. Нарышкину не хотелось утомлять спутника долгими перегонами, старик с трудом переносил тряску.

Пока ехали по Европе, дороги были вполне сносными, а уж как въехали в пределы матушки-России, да еще в осеннюю распутицу, тут французский гость совсем занемог. Иногда лошади застревали посреди дороги, приходилось идти за подмогой.

— Эх раз, взяли, эх два, взяли, — налегая на карету, весело кричали мужики. Француз слушал непонятные возгласы, косился на Нарышкина и снова начинал разговор, глубоко волновавший его.

— Нет, сударь, ничем это оправдать невозможно, да и не должно, — он выкрикнул последнее слово. — Петр ваш великий император, вырвал страну из варварства. Слышал ли мир ранее о Руси? Почти что нет. А теперь? Только и разговоров повсюду, что о вашей стране. В одной лишь Франции за последние годы сколько книг появилось о российской истории. Даже Вольтер не удержался от соблазна и сочинил историю Петровского времени. Да что толковать! В Париже на каждом шагу кафе, магазины с названием «Россия». Воистину русская нация нынче в моде. И заслуженно: кто победил шведов, кто разбил пруссаков? Великая держава появилась на земле. Но как совместить прогресс с рабством?

— Избавь вас бог, — предостерегающе заметил Нарышкин, — при нашей всемилостивейшей государыне оное слово употребить. Очень она гневаться изволит, когда слышит о рабах.

Собеседник не успевает ответить, как Нарышкин объявляет:

— Вот и обитель нашего уважаемого маэстро. А лучше, право, поехали бы ко мне, я вам целый этаж отведу.

— Что мне делать с целым этажом, — усмехнулся старик, — всю жизнь прожил с семьей в нескольких комнатах, в коих повернуться негде от книг.

С большим усилием вылез он из кареты, отвергнув помощь подскочившего лакея. В доме уже заметили прибывших, двери подъезда распахнулись, и сам хозяин бросился на шею гостю. Нарышкин не спешил отъехать, наблюдая встречу.

— Ах, мой друг, — захлебываясь, тараторил Фальконе, — что за радость, как счастлив я видеть вас здесь.

Однако на лице его было заметно некоторое замешательство.

— Государыня ждет вас не дождется. Где же вы провели столько времени? Мы ждали вас в августе, в сентябре, а нынче уж октябрь!

— Потом, потом поговорим, — отмахивается старик. — Устал, нет сил. Простите, что столь неучтиво прерываю вас, но измучен сверх меры, должен немедленно лечь. Куда прикажете следовать?

— Ах, мой друг, — начал Фальконе, — я в отчаянии. Видите ли, неожиданно нагрянул мой сын, а особняк чересчур мал…

Он не договорил. Гость, на лице которого сначала появилось изумление, потом ярость, повернувшись к дверям, заметил все еще стоявшую у подъезда карету. Не сказав Фальконе ни слова, старик быстро пошел к карете.

— Вы мой спаситель, — с жаром обратился он к Нарышкину, — какое счастье для меня, что вы замешкались!

И они едут во дворец вельможи, в центр города…

На следующий день колокольный звон и пушечная пальба подняли его с постели. Француз подошел к окну. Перед ним расстилалась огромная площадь. Мимо нарышкинского дворца тянулась блестящая процессия. Засмотревшись на золотую карету, вокруг которой скакали красавцы гвардейцы, и догадавшись, что это карета царицы, гость не сразу расслышал голос хозяина.

— Вы позволите, мой друг?

Нарышкин тоже подошел к окну, сказал:

— Государыня изволит ехать из дворца в собор на венчание его высочества Павла Петровича.

— Кто же невеста?

— Вы не знаете? — изумляется Нарышкин. — Дармштадтская принцесса Вильгельмина, а отныне, после православного крещения, Наталья Алексеевна.

— Вот как, — протяжно произносит гость и живо спрашивает: — Скажите, это верно, что наследник очень способный юноша?

Вельможа не спешит с ответом. Да и как ответить? Императрица не жалует единственного сына, держит его на расстоянии. Что сказать иностранцу? Впрочем, он, кажется, и сам понял что-то, усмехнулся.

— В Европе говорят, что императрица близко не подпускает сына к государственным делам. Умно ли это? Ведь ему править такой огромной и трудной страной, надо бы приучать, а так он может предаться жизни праздной, в чем вижу немалую опасность! Екатерина женщина гениальная, а с сыном ведет себя простодушно.

Нарышкин снова промолчал: слишком вольно отзывается француз о русской государыне, как о своей соседке или родственнице.

На разные голоса поют колокола. Забыв о российских делах, слушает гость печальные, величественные, торжественные звуки, и на лице его проступает чуть растерянная улыбка.

«Зачем я здесь? — подумал он. — Странная, чужая страна. И как ужасно пахнет дымом в этом роскошном дворце. Какие прекрасные картины: о боже, но на них копоть!» — Он проводит пальцем по раме, подносит палец к глазам, качает головой: ну конечно, копоть!

Нарышкин заметил его движение, подошел к картине, тоже провел пальцем и, побагровев, закричал:

— Тишка, сукин сын, запорю мерзавца!

Быстро вышел из комнаты. Гость, не поняв ни слова, недоуменно проводил его взглядом.

Однако ему некогда было размышлять о нелепостях русской жизни: появился слуга с сообщением, что завтра ее величество желает видеть приезжего своим гостем…