Под волнами Иматры - [41]

– Проведи-ка барышню ко мне в кабинет! Марья Егоровна, очутившись одна, почувствовала, что силы опять покидают ее. Теперь она видела ясно, что тайна преступления уже раскрыта этим знаменитым стариком, и боялась, и в то же время была уверена в том, что он сейчас назовет ей имя любимого человека, на которого и укажет как на преступника.

Но опасения ее как будто и не оправдались.

Кобылкин вернулся очень скоро. Он уже успокоился от недавнего волнения, вызванного сообщением Пискаря, и улыбался по-прежнему довольной улыбкой.

– Теперь побеседуем, – сказал он, усевшись за письменный стол. – Прежде всего, скажу вам, что вы далеко не так бедны, как вы думаете. Вы и теперь страсть какая богачиха!

– Но как же Морлей…

– Морлей, – перебил ее Кобылкин, – негодяй, каких мало, да и не банкир он вовсе. Ну, да о нем будет речь впереди. Но вы что-то хотите сказать мне?

– Да не томите меня… Кто виновник смерти отца?

– Целая шайка тут была… Видите ли, милая барышня, вы помните, что вы родились далеко отсюда?…

– Да, отец говорил мне, что где-то на Амуре…

– Вот-вот, в Манчжурии; если хотите знать, там, на золотых приисках отец ваш и нажил громадное состояние… Праведно или неправедно, это уж пусть его на небе рассудят, но все его богатство принадлежит теперь только вам…

– Но отец потерял его.

– Опять вы о Морлее этом. Забудьте о нем на время… Скажите, вы нареченного вашего, Кудринского, ведь никогда не видали раньше, до приезда в Петербург?

Сердце в груди Марьи Егоровны даже биться перестало. Она поняла, что близка роковая минута, когда откроется страшная тайна.

– Господи! Да неужели же вы его вините? – не своим голосом воскликнула она.

Мефодий Кириллович загадочно улыбнулся.

– Кого это его? Кудринского? Нет, никогда… Кудринский ни при чем…

– О, благодарю вас… Какая тяжесть снята с сердца.

– Радоваться-то очень за свое сердце погодите… Итак, вы никогда до приезда в Петербург не видали Кудринского?

– Нет.

– А разве батюшка ваш никогда не показывал вам хотя бы портрет того, кого назначил вам в мужья?

– Показывал… Даже за минуту перед смертью у него был в руках фотографический портрет Алексея…

– Не этот? – протянул Кобылкин Марье Егоровне фотографию.

– Этот, этот самый! – ответила она. – Тут и подпись.

– Да как же тогда? Ведь тут совсем другой человек ваш жених.

– Он был болен, оправился, – пробормотала та.

– Это он вам сказал?

– И он, и я сама думала так; сходство все-таки большое.

– Не скрою, сходство есть…

Кобылкин дважды позвонил. Очевидно, за дверьми знали, что значил этот звонок. Пискарь, по крайней мере, сейчас же ввел двух просто одетых людей. Это были Иоганн Ивинен и Карл Ситонен, кельнер и кучер из гостиницы на Иматре.

– Подойдите сюда! – приказал им Мефодий Кириллович, и, когда они подошли, подал им взятый у Марьи Егоровны обратно портрет и еще другой. – Поглядите, что вы скажете?

Ивинен и Ситонен несколько минут рассматривали портреты.

– Этот господин приехал к нам и ушел на водопад, – торжественно объявил Ивинен, показывая признанный Воробьевой портрет, – а этот господин, – поднял он другой портрет, где был изображен Кудринский таким, каким знала его Марья Егоровна, – вернулся с водопада.

– И я отвез его на Малую Иматру, – подтвердил Ситонен.

– Хорошо, выйдите пока, – приказал им Кобылкин, – я еще позову вас…

– Но я не понимаю, – воскликнула Марья Егоровна, – что это значит?

– Только то, – отчеканил Мефодий Кириллович, – что этот, – он показал на первый портрет, – Алексей Николаевич Кудринский, а этот, – он поднял пред глазами Воробьевой второй портрет, – Гирш Лейбович Эдельман.

Вдруг все для вдохновившегося и увлекшегося старика стало необыкновенно ясно. Он прозрел…

„Те-те-те! – даже языком защелкал Мефодий Кириллович. – Вот оно дело-то в чем!“ – Вся картина прошлого явственно встала перед его глазами.

* * *

Погибший Кондратьев нашел таинственный портрет в том самом купе, где умер Воробьев; Воробьев был только с дочерью, и разговор между ними шел о назначенном отцом для своей дочери женихе. Женихом этим был Кудринский. Вернее всего, при разговоре о нем отец или дочь держали портрет будущего родственника в руках. Когда случилась смерть Воробьева, портрет был брошен, завалился куда-нибудь и при осмотре вагона его не нашли. Так и лежал он там, пока им не завладел Кондратьев.

Это была, конечно, догадка, но догадка наиболее вероятная…

„Но что же тогда было опасного в портрете для „них“? – продолжал соображать Мефодий Кириллович, – ведь Кудринский налицо… Портрет не нужен, когда есть оригинал… Но нет, все дело в этом портрете… в нем, только в нем! А где его сыщешь?“

Кобылкин призвал к себе Пискаря и Савчука. Последнему он приказал немедленно и во что бы то ни стало привести к себе Никитина, а первому поручил навести справки во всех петербургских фотографиях, не снимался ли где в последнее время Кудринский. На выполнение того и другого поручения нужно было время. Мефодий Кириллович вспомнил, что он обещал навестить семью Ракиты, и решил сделать это немедленно.

Он в своем неизменном шарабане отправился на столичную окраину, где произошло за эти дни столько полных тайны происшествий.