Под увеличительным стеклом - [5]

Позвонила моя мать. Она хотела позвать меня к себе пообедать. Специально для меня была приготовлена кислая капуста с грудинкой – мое любимое блюдо, как наивно полагала мать; когда-то в ранней юности я обмолвился, что, дескать, люблю это. Я уже давно утратил вкус к кислой капусте и грудинку не терпел, но сказать ей не решался, моя матушка страшно гордилась своей квашеной капустой. И мне не хотелось ее обижать. В результате раз в неделю я ел кислую капусту с грудинкой.

Я только заговорил, а мать уже поняла, что со мной.

– Ах, мой мальчик, как это не хорошо. Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты не выходил из дома без шарфа в такую погоду. Значит, ты лежишь? Но ты хоть натираешься? Тебе надо хорошенько пропотеть. Нет ничего хуже, чем запущенный грипп. Не вздумай только поехать в редакцию. Обойдутся раз и без тебя. Обязательно пей горячий чай с лимоном, сейчас же сделай себе… ах нет, лучше я сама приеду и все сделаю…

– Но, ма, в этом нет необходимости.

– А, у тебя уже кто-то есть? Так это чудесно, мы познакомимся наконец. Ты никогда не показываешь мне своих подружек. Только не говори, что у тебя их нет. Знаю, кавалер все делает без лишних слов. Но рано или поздно, а приспеет и для тебя пора жениться.

– Мать, тебе в самом деле нет смысла приезжать.

Мне уже намного лучше.

– Делай, как тебе говорят. Лежи, в постели и не высовывайся из-под одеяла. Через полчаса я буду у тебя.

Я не мог отговорить ее не приезжать.

Я окинул взглядом комнату. До ее прихода надо бы навести мало-мальский порядок. Хотя бы подобрать с пола нижнее белье и затолкать его в корзину. Я наклонился за носками и кальсонами, а когда выпрямился, вдруг почувствовал головокружение. Я протер глаза я попытался удержать равновесие. Сделал два шага к кровати и безвольно упал в постель.

Пришла мать. Она заставила меня сменить пропотевшее белье, натерла меня резко пахнувшей мазью, впихнула в меня кучу таблеток, в эффективности которых якобы она убедилась на собственном опыте, потом приготовила мне горячее питье с лимоном и настоем мелиссы.

Я лежал, укрытый до подбородка одеялом, в шапке-ушапке на голове, и смотрел, как мать наводила глянец в моей комнате. Перво-наперво она освободила шкафы и протерла их внутри. Затем перемыла посуду, в том числе и неиспользованную, и аккуратно расставила все по полкам. Я извелся, пока она гремела чашками и тарелками. Каждый звук меня раздражал, причинял боль. Даже от позвякивания коньячных рюмок у меня мороз пробегал по коже. К счастью, я был избавлен от гудения пылесоса. Я попробовал было углубиться в чтение, как вдруг она подошла ко мне, взяла из рук книгу, хмыкнула, взглянув на обложку.

– Рольф Кемпинский. Я зачитывалась им в юности. В библиотеке всегда была очередь на его книги. Бывало, что новый роман еще только должен был выйти, а я уже записывалась на него. И читать могла ночь напролет. А утром ничего, бодрая была. Ты ведь знаешь меня! И весь день потом – работаю по дому и думаю о героях. Фантазирую, домысливаю, как там у них могло бы сложиться дальше. И ты знаешь – частенько угадывала, да. Не всегда, конечно.

Я рассказал ей о своем посещении Кемпинского. Она так заинтересовалась, что даже уборку оставила, придвинула стул к моей кровати и села слушать. Судьба Кемпинского взволновала ее. Она сидела задумавшись, печально глядя перед собой. А потом сказала, что мой отец иногда ревновал ее к книжкам, которые она читала по ночам.

– Отца я никогда не видела с книгой. Думаю, что он вовсе не умел читать. А меня называл больной. Но я часто читала ему вслух. Кстати, тебе нельзя сейчас много читать. При гриппе это вредно для глаз. Давай лучше я тебе почитаю, а ты, глядишь, и заснешь.

Я согласился. Во всяком случае, это лучше, чем слушать, как она гремит тарелками. Мать сбросила туфли и просунула ноги ко мне под одеяло. Меня как будто током пронзило, когда она прикоснулась ко мне холодными как лед кончиками пальцев. Но я только сцепил зубы.

– Раньше, бывало, я вот также просовывала к тебе под одеяло свои ноги, и ты грел их. У тебя всегда были

теплые ступни. Я еще называла тебя: «Мое маленькое шерстяное одеяло». Ты помнишь?

– Да, ма, помню.

– Так где мы остановились?

– Страница 282, сверху.

Прошло, наверное, с полчаса, и меня потянуло писать статью. Но только я попробовал было встать, как мать напустилась на меня:

– Даже не думай. Ты болен.

– Но, ма, мне нисколько не повредит, если я чуть-чуть посижу и попечатаю.

– Нет и еще раз нет. Я знаю тебя. Этим дело не кончится. Тебе понадобится позвонить в редакцию. Выяснится, что ни у кого, кроме тебя, нет времени. Пойдет спешка. Ты засядешь за машинку. Какая-нибудь неувязка выйдет, окажется, что тебе надо позарез в редакцию – обсудить макет, и так одно за другим, и ты наконец свалишься. Нет, мой хороший. Оставайся в постели. Я ведь только добра тебе хочу.

– Я понимаю, ма, ты хочешь мне счастья, но сейчас это просто горе лежать вот так… Наш разговор меня возбудил, и я…

– Один раз ты можешь позволить себе отдохнуть.

– Ма, я…

– Вот тебе таблетки и давай укройся хорошенько.

Возможно, она ничем не отличалась от других матерей. Добросердечная, любезная; но считала себя вправе употребить – якобы во благо мне – родительскую власть и всегда умела взять верх над моей волей. Сопротивляться было бессмысленно. Я понял, что сейчас лучшее для меня – это постараться заснуть. А там она, может быть, уйдет, и я засяду за свою статью.