Под управлением любви - [3]

ведь плакать о былом смешно и бесполезно.

Я плачу не о том, что кануло во мгле,

как будто нет услад и ныне на земле.

Я плачу о другом – оно покуда с нами,

оно у нас в душе, оно перед глазами,

еще горяч и свеж его прекрасный след —

его не скроет ночь и не проявит свет.

О чем бы там перо, красуясь, ни скрипело —

душа полна утрат, она не отскорбела.

И как бы ни лились счастливые слова —

душа полна потерь, хоть, кажется, жива.

Ведь вот еще вчера, крылаты и бывалы,

сидели мы рядком, и красные бокалы

у каждого из нас – в изогнутой руке…

Как будто бы пожар – в прекрасном далеке.

И на пиру на том, на празднестве тягучем,

я, видно, был один, как рекрут, не обучен,

как будто бы не мы метались в том огне,

как будто тот огонь был неизвестен мне.

«Ну что, генералиссимус прекрасный…»

Ю. Карякину

Ну что, генералиссимус прекрасный,

потомки, говоришь, к тебе пристрастны?

Их не угомонить, не упросить…

Одни тебя мордуют и поносят,

другие всё малюют, и возносят,

и молятся, и жаждут воскресить.

Ну что, генералиссимус прекрасный?

Лежишь в земле на площади на Красной…

Уж не от крови ль красная она,

которую ты пригоршнями пролил,

пока свои усы блаженно холил,

Москву обозревая из окна?

Ну что, генералиссимус прекрасный?

Твои клешни сегодня безопасны —

опасен силуэт твой с низким лбом.

Я счета не веду былым потерям,

но, пусть в своем возмездье и умерен,

я не прощаю, помня о былом.

Воспоминание о Дне Победы

Была пора, что входит в кровь, и помнится,

и снится.

Звенел за Сретенкой трамвай, светало

на Мясницкой.

Еще пожар не отгудел, да я отвоевал

в те дни, когда в Москве еще Арбат существовал.

Живые бросились к живым, и было правдой это,

любили женщину одну – она звалась Победа.

Казалось всем, что всяк уже навек отгоревал

в те дни, когда в Москве еще Арбат существовал.

Он нашей собственностью был, и мы клялись

Арбатом.

Еще не знали, кто кого объявит виноватым.

Как будто нас девятый вал отныне миновал

в те дни, когда в Москве еще Арбат существовал.

Какие слезы на асфальт из круглых глаз катились,

когда на улицах Москвы в обнимку мы сходились —

и тот, что пули избежал, и тот, что наповал, —

в те дни, когда в Москве еще Арбат существовал.

«Приносит письма письмоносец…»

М. Козакову

Приносит письма письмоносец

о том, что Пушкин – рогоносец.

Случилось это в девятнадцатом столетье.

Да, в девятнадцатом столетье

влетели в окна письма эти,

и наши предки в них купались, словно дети.

Еще далече до дуэли.

В догадках ближние дурели.

Все созревало, как нарыв на теле… Словом,

еще последний час не пробил,

но скорбным был арапский профиль,

как будто создан был художником Лунёвым.

Я знаю предков по картинкам,

но их пристрастье к поединкам —

не просто жажда проучить и отличиться,

но в кажущейся жажде мести

преобладало чувство чести,

чему с пеленок пофартило им учиться.

Загадочным то время было:

в понятье чести что входило?

Убить соперника и распрямиться сладко?

Но если дуло грудь искало,

ведь не убийство их ласкало…

И это все для нас еще одна загадка.

И прежде чем решать вопросы

про сплетни, козни и доносы

и расковыривать причины тайной мести,

давайте-ка отложим это

и углубимся в дух поэта,

поразмышляем о достоинстве и чести.

Несчастье

Когда бы Несчастье явилось ко мне

в обличии рыцаря да на коне,

грозящем со мной не стесняться, —

я мог бы над ним посмеяться.

Когда бы оно мою жизнь и покой

пыталось разрушить железной рукой

и лик Его злом искажался, —

уж я бы над Ним потешался.

Но дело все в том, что в природе Оно

неясною мерою растворено

и в тучке, и в птичке взлетевшей,

и в брани, что бросил сосед на ходу,

в усмешке, мелькнувшей в минувшем году,

в газете, давно пожелтевшей.

Но в том-то и дело, что нам не видать,

когда Ему выпадет нас испытать

на силу, на волю, на долю.

Как будто бы рядом и нету Его,

как будто бы нет вообще ничего —

а раны посыпаны солью.

Нельзя быть подверженным столь уж всерьез

предчувствиям горьким насмешек и слез,

возможной разлуки и смерти…

Гляди: у тебя изменилось лицо!

Гляди: ты боишься ступить на крыльцо,

и пальцы дрожат на конверте!

И все ж не Ему достаются права,

и все же бессильны его жернова:

и ты на ногах остаешься,

и, маленький, слабый, худой и больной,

нет-нет да объедешь Его стороной,

уйдешь от Него, увернешься.

Наверно, в амбарах души и в крови

хранятся запасы надежд и любви

(а даром они не даются).

И вот, утверждая свое торжество,

бывает, срываешь погоны с Него…

Откуда и силы берутся?

«Черный ворон сквозь белое облако глянет…»

Черный ворон сквозь белое облако глянет —

значит, скоро кровавая музыка грянет.

В генеральском мундире стоит дирижер,

перед ним – под машинку остриженный хор.

У него – руки в белых перчатках.

Песнопенье, знакомое с давешних пор,

возникает из слов непечатных.

Постепенно вступают штыки и мортиры —

значит, скоро по швам расползутся мундиры,

значит, скоро сподобимся есть за двоих,

забывать мертвецов и бояться живых,

прикрываться истлевшею рванью…

Лишь бы только не спутать своих и чужих,

то проклятья, то гимны горланя.

Разыгрался на славу оркестр допотопный.

Все наелись от пуза музыки окопной.

Дирижер дирижера спешит заменить.

Те, что в поле вповалку (прошу извинить),

с того ворона взоров не сводят,

и кого хоронить, и кому хоронить —

непонятно… А годы уходят.