Под сенью благодати - [24]

— Видел, видел, — нетерпеливо проговорил Бруно, — Могу вам даже сказать, что мой отказ причащаться был для него лишь предлогом. Он уже с прошлого года ненавидит меня. Перед этим он несколько месяцев преследовал меня своим вниманием, хотел стать моим духовником и, конечно, на всю жизнь запомнил мой отказ.

— Да будет тебе, — со смехом перебил его отец Грасьен. — Думаю, что ты, как всегда, немного преувеличиваешь. Правда, наш дорогой настоятель не отличается широтою взглядов, и от избытка рвения он делает иногда не то, что нужно. Но ты должен признать, что с некоторых пор он стал относиться к тебе куда терпимее. Он пообещал мне не дергать тебя по крайней мере до пасхи.

— А! Так это благодаря вам… — начал Бруно. Он был тронут, но не хотел этого показывать. — Поскольку методы принуждения, к которым прибег настоятель, провалились, вам поручили испробовать ласку и убеждение.

— Вот именно! — улыбаясь, сказал монах. — Нет, просто-напросто я хотел, чтобы он оставил тебя в покое. Поэтому я сказал ему, что ты избрал меня своим духовником. Кстати, всего несколько дней тому назад мне пришлось утихомиривать его по поводу так называемой пьянки у Циклопа. Ты видишь, не такой уж я и плохой!

Он посмотрел на Бруно с грустной улыбкой, которая неизменно обезоруживала юношу, и протянул ему руку.

— Забудем старое. Ты больше не сердишься на меня?

Выдавив из себя улыбку, Бруно пожал протянутую руку и поспешил дальше. Он шел по коридору, окна которого выходили в садик с блестящими от дождя чахлыми деревцами. Как одинока, должно быть, Сильвия, подумал он, и она вдруг возникла перед его мысленным взором: вот она стоит у окна в маленькой голубой гостиной, спрятав руки под шаль, прижавшись лбом к стеклу. Ему припомнились слова Жоржа: «Бывает, она за весь день не произнесет ни слова», и он внезапно почувствовал такой прилив нежности к Сильвии, что вынужден был на мгновение закрыть глаза. Так он незаметно дошел до читального зала. Там почему-то шло буйное веселье: слышались громкие взрывы смеха, который, однако, сразу же смолк, как только он вошел. Кристиан стоял на стуле с тетрадкой в руке, окруженный жестикулирующими учениками; театральным жестом он указал на Бруно.

— А вот и наш великий летописец, — торжественно объявил он. — Туш в его честь! — Перекрывая смех, раздались аплодисменты. — А теперь послушайте, друзья, что пишет наш талантливейший поэт. Да не покраснеют ваши юные уши и да не помешает вам природная стыдливость внимать этой разнузданности. — И он замирающим голосом начал читать — «Я не думал о тебе, но вдруг ты упала мне на грудь, дрожащая, обнаженная. Руки твои обвили мою шею, твой взгляд ищет мой взгляд, твой рот ищет мой рот, твое бедро…»

— Хватит, — закричал вне себя от гнева Бруно, — хватит! Ты — подлец, гнусный подлец! Сейчас же отдай мне эту тетрадь, а не то…

Опустив голову, он ринулся на Кристиана, но того мигом окружили друзья. Они не давали Бруно пробиться к Кристиану и на каждый его удар отвечали ударом. Кристиан же зубоскалил и, продолжая стоять на стуле, подбадривал своих защитников. Бруно дрался отчаянно, но Толстый Робер с такой силой ударил его кулаком, что у него перехватило дыхание и он отлетел к стене.

— Вы только посмотрите, до чего разошелся наш нежный поэт! — кричал Кристиан. — Всыпьте ему, мальчики! Проучите как следует этого юнца, который считает себя на три головы выше нас всех, этого недотрогу, этого любимчика Циклопа! Дайте ему хорошую понюшку табаку! Да приласкайте как следует «это бедро, которое так жаждет коснуться твоего бедра!» Ха, ха!

Робкие увещевания «доблестного Шарля» потонули в общем шуме, и, несмотря на энергичное сопротивление, Бруно уложили на скамью, лицом вниз. Несколько человек крепко держали его, а Робер бил указкой. Неразлучный друг Кристиана, этот крупный, круглолицый парень, любитель пошуметь и подурачиться, являлся обычно исполнителем его замыслов: один был кулаком, другой — мозгом этого содружества. Робер с наслаждением производил экзекуцию, в то время как Кристиан, кривляясь, читал нараспев отрывки из дневника Бруно.

— Этой ночью ты приснилась мне, — кричал он на всю комнату, — и я до сих пор нахожусь во власти пережитого счастья. У меня кружится от него голова, оно пульсирует во мне, словно кровь…

Неожиданно Кристиан умолк. Смех и удары прекратились. Бруно почувствовал, что его перестали держать; в ушах у него шумело; он вскочил со скамьи, готовый продолжать борьбу. И, к своему великому удивлению, очутился лицом к лицу с настоятелем.

— Что здесь происходит, дети мои? — спросил монах. Голос его звучал сурово, но большие влажные глаза улыбались. — И вам не стыдно? Большие мальчики, а деретесь, как малыши. А ну, Робер, из-за чего ты поссорился с Бруно?

— Он обругал Кристиана, а Кристиан — мой друг, и…

— Кристиан уже достиг того возраста, когда может защитить себя сам. Что же до тебя, Бруно, то для философа это немного странная манера развлекаться. Ну да ладно, забудем об этом. Порезвились и хватит, а теперь возвращайтесь к книжкам… Притом вам скоро в класс пора.

Два часа занятий прошли для Бруно в обдумывании того, как получить обратно дневник, который Кристиан, сидевший через две парты от него, с вызывающим видом читал. Когда они выходили из класса, выведенный из себя Бруно бросился на обидчика, но тот успел сунуть тетрадь во внутренний карман куртки. Во время приготовления домашних заданий Бруно не спускал с Кристиана глаз и, заметив, как ему показалось, что тот спрятал тетрадь в коленкоровом переплете к себе в парту, решил завладеть ею во время послеобеденной перемены. Он тщательно все перерыл и, ничего не найдя, направился в комнату для игр, где находились все остальные. Нервы его были напряжены до предела: он боялся, что, если дать время противнику, тот, хитрая бестия, может дознаться, кто эта «любимая женщина», чье имя ни разу не упоминалось в дневнике.