Под самой Москвой - [23]

Но опять мы не расходились. И опять ждали. Пока мастер не прогнал нас обедать. Но есть никто не хотел, мы такой же молчаливой кучкой сидели за столом. И не верилось, что Аркашки Малых уже не будет среди нас.

И вдруг Нюся влетела в столовую громко плача.

Мы все поняли без слов.

* * *

Вот и вся история огневого солдата Вани Сивцова.

Как я уже сказал, она многое изменила в моей жизни. И не только в моей.

Вы были правы, когда заметили, что я проводил каким-то особенным взглядом пожарную машину…

МАЛЯРИЯ

Третий день дул бешеный афганец. Колючей песчаной пылью заносил кишлаки, посыпал горьким пеплом кроны придорожных деревьев. Вода в хаузе[2] сразу стала мутной, будто кто-то подышал мощным и нечистым дыханием на его квадратное зеркало в оправе ив. А ивы склонились еще ниже, беспокойно, судорожно, словно слепые, шарили ветвями у самой воды, ища убежища.

Седые коконы пыли плотно окутали кусты хлопчатника, оставшиеся на полях, на открытых площадках горных склонов. Крупные листы, похожие на раскрытую ладонь, сворачивались та глазах, сжигаемые жестокими порывами ветра.

Земля стала серой и мертвой, будто почва иной планеты. И сломанный куст валился на нее, словно солдат, вырванный из шеренги губительным огнем.

Солнце стояло в дымном облаке и казалось холодным и безжизненным, как луна. Между тем было все так же жарко. Ветер нес на своих могучих черных крылах жар пустыни. И здесь, на большой высоте, это было необычно и страшно.

Третий день стояла нелетная погода. Третий день на посадочную площадку не садились самолеты. Даже ходкий санитарный У-2 не мог пробраться в горный кишлак Кошрабад.

И тогда доктор Сабира-апа приняла решение. Сабира была совсем молодой девушкой, и это обращение «апа» прибавляли к ее имени только как дань уважения к ее профессии.

…На больничном дворе собралось много народу. Здесь были сыновья Али-Бобо Зарифова со своими женами и дочери со своими мужьями. И их взрослые дети.

Кроме того, сегодня спустились с гор пастухи, чтобы проводить в путь своего бригадира.

Это были пожилые люди с кожей, выдубленной солнцем горных пастбищ, с глазами, слезящимися от ветров, со взглядом острым и зорким, как у людей, привыкших смотреть вдаль.

На улице за дувалом сидели собаки. Они оглядывались вокруг и нервно зевали, показывая волчьи клыки и розовую, в темных пятнах, пасть. Их раздражал запах лекарств, доносящийся со двора.

Все ждали. Мужчины — сидя на корточках спиной к ветру. Женщины — укутавшись в покрывала. Мужчины курили, жевали табак, проклинали афганец. Женщины молчали.

На крыше сарая, приминая под собой траву, серую от пыли, сидели мальчишки. Они явились не из-за больного. Их взгляды были прикованы к старенькому автобусу, стоявшему у ограды. Им не терпелось посмотреть, как их товарищ Ахмат, этот драчун, этот задира, этот Никому не спущу, отправится с автобусом. Не каждый день случается четырнадцатилетнему ученику из автомастерских садиться рядом с шофером в качестве подручного в таком важном рейсе!

Здесь, на дороге, за воротами, шла своя жизнь. Шофер Гани Абдураимов в черной с белым тюбетейке, словно приклеенной к его затылку, ходил вокруг машины, осматривая ее со всех сторон и сплевывая песок, попадавший в рот, и в нос, и в уши. Ахмат залил воду в радиатор. Потом вдвоем они сняли спинки мягких сидений, чтобы устроить постель для больного в передней части машины, где меньше трясет.

К автобусу подошли двое в военном. Пистолеты оттопыривались у них под плащами. Они погрузили в автобус запломбированные брезентовые мешки с деньгами и почтой. Это были фельдъегери МВД. Они тоже не могли улететь. А автобус был единственной надежной, на ходу, машиной на весь кишлак.

Предстоял длинный путь — сначала по горной, малопроезжей дороге, потом по шоссе, в город. Там больного положат в больницу, а фельдъегери сдадут почту. И машина пойдет обратно, захватив почту и газеты, которые вот уже три дня не приходили в район.

Так было задумано, к этому все готовились, и Абдураимов был спокоен. Он любил порядок во всем, даже в таком деле, как несчастье с дедушкой Зарифовым.

Был ли порядок в том, что он взял с собой именно Ахмата? Да, был. Во-первых, Гани Абдураимов боялся, чтобы тот чего-нибудь не натворил без него в гараже. Во-вторых, Ахмат проворнее других учеников, и раз уже нельзя взять с собой полноценного помощника, пусть едет этот драчун, забияка, этот Никому не спущу.

Ахмат пришел сегодня в гараж ни свет ни заря, поздоровался серьезно и почтительно: «Асселям алейкюм». И Абдураимов ответил ему тоже серьезно, как взрослому: «Алейкюм асселям». Потом парень вымыл окна в автобусе и протер их газетами, залил бензин и масло в машину. Когда они подъехали к больнице, Ахмат показал язык мальчишкам на крыше, но Абдураимов сделал вид, что не видал этого.

Как только среди ждавших в больничном дворе пронесся шепот «Несут!», мальчишки, словно горстка гороху, ссыпались с крыши: старик Зарифов и в добром здравии не терпел ротозеев.

У широкого айвана[3] больницы началась суета. Пожилой фельдшер Турсунов, называемый обычно «помощником смерти», открыл обе половинки двери, санитарка Джамиля вынесла желтый чемоданчик Сабиры, хорошо известный в кишлаке. При виде его дети сразу же начинали плакать. Санитарка потащила в машину кислородные подушки и блестящую металлическую коробку со шприцами.