Под самой Москвой - [14]

Я побоялась, что Ленка опять возьмется за мелочишки, и с маху спросила:

— А как же-свадьба в церкви? Ты ж в церкви венчаться хотела?

— И хотела, — живо подхватила Ленка. — Я чего петь хожу в церковь? Красиво там поют. И мотивы тянут певучие такие, дымчатые. А не то что у нас в клубе: «Частушки на фабричные темы — сочинение Васьки Жуглова». И все со стульев валятся! От скуки!

— Чего врать-то? — сердится мама: она же член правления клуба. — Ты ж в клуб не ходишь! Ничего не знаешь!

Но Ленку уже несет:

— Там у вас за всех одна — Марфуша Зотова. Ах, сопрано! Ах, самородок! И давай ее толкать на смотры, и давай! Будто других нет!

Мама не хочет углубляться:

— Ну ты что ж, сказала Гришке?

— Нет. Написала. Письмо ему послала.

Ленка обводит нас торжествующим взглядом:

— Вот так прямо и написала: «Не ждите, Григорий Егорович, что я буду вашей женой, а вашей скотине — хозяйкой. А за любовь, что между нас была, — спасибо». Написала и от сердца оторвала…

Ленка отчаянно взмахивает рукой и заливается слезами. Плачет она так же, как и смеется, громко, закатисто. И так же внезапно перестает. Достает из сумки зеркальце, пудрит нос и спокойно говорит:

— Налила бы еще чаю, Шурка.

Мама напоминает:

— Ты все пугала: первая, мол, новость. А как же вторая, будет?

— Выдам. Чаю дай напиться.

Ленка шумно пьет чай, шумно отодвигает чашку и тарелку с оладьями.

— Через вторую мою новость многое вам, темным, разъяснится. Я вам сейчас все разобъясню.

Ленка закуривает — «пф-пф»… Делает значительную паузу. Коса в ее короне расплелась, и конец ее падает на Ленкино плечо, словно султан. Вид у нее прямо гусарский, или кто там султаны эти носил? Мне не терпится: что же такое узнала Ленка? И все еще боюсь, как бы мама не стала спать укладывать. Но мама молчит. Да, правда, чего уж? Я ведь не ребенок.

Ленка нагибается к нам через стол, глаза у нее совсем круглые.

— Аникеев-то — первый человек был в церкви! Из праведников праведник! Вот что. И ведь никто не знал. Деньги он Митьке-попу на церковь отвалил огромные, вот что!

Мама страшно скосила глаз:

— Наворовал и с богом поделился! Ох, подлюги, холера б их задушила! Ну когда ж они все повыздыхают? — Мама просто вне себя!

— Вот за то Митька копытами землю роет, чтоб добиться, на поруки его взять. И слушай, Варька, слух такой пущен, что ты всему зачинщица, что через тебя невинный страдает. И бабы на тебя кипят просто белым ключом…

— А я на них… — мама мельком на меня глянула и замолчала.

— Свинелупиха грозила, что и тебе и Шурке житья не даст, пока Петр Петрович Аникеев домой не вернется, — говорит Ленка.

— Плевала я на нее с высокой елки, — говорит мама и начинает перемывать чашки.

Тут в окно так сильно, по-мужски застучали, что мы все обмерли. Сидим и не отзываемся. И только сейчас слышим, что за окном дождик шуршит. Небольшой такой, летний.

Мама сорвалась с места, чиркнула выключателем, в темноте глянула в окно:

— Максим Леонтьевич! Вот так гость!

И обе они с Ленкой кинулись к двери и чуть что не втаскивают его в комнату. А он усы гладит и приговаривает:

— Тише вы, сороки! Дайте передохнуть.

Усаживается на стул, стряхивает капли с пиджака и говорит:

— Я, Варвара Ивановна, тебя предостеречь пришел. Мне сейчас какая-то сволочь все стекла в окошках повыбивала. Выскочил с дробовиком — никого! Дождь идет, следы смыл.

Долго мы еще сидели и разговаривали. То есть они разговаривали, а я уже клевала носом и даже не помню, как ушел Максим Леонтьевич, как мама постелила мне, а сама легла вместе с Ленкой, и, совсем уже засыпая, я слышала, как они все шептались, и время от времени закатистый Ленкин смех перешибался маминым: «Тсс, Шурке в школу рано!» Я заснула, так ничего и не сказав маме про бойкот.

4

Иногда у мамы «на душе скребут кошки». Тогда она отправляется к бабке Аграфене. И я с ней.

Теперь и у меня тоже «кошки» — из-за бойкота и всех этих дел. И вообще я люблю ходить к Аграфене.

Маме она никакая не бабка. Просто чужая. Но она маму в люди вывела. Я раньше так воображала: сидела мама взаперти в комнате и ничего не знала. А по улице идут, идут люди. И вот бабка Аграфена Фетисовна выводит маму на улицу, «в люди» и говорит: «Ты теперь иди себе среди людей».

Бабка уже давным-давно пенсионерка. Но живет при артели, там у нее комната. И Василек с ней.

Хоть теперь она и не работает, к ней все ходят, даже ихнее начальство. Потому что никто так не знает дело, как бабка Аграфена. А дело это очень редкое: шитье золотом. Таких мастериц раз-два и обчелся, говорит мама. Их изделия даже у нас в городском музее есть. Под стеклом. А я их в артели сто раз видела. Запросто. Не то что без стекла, а даже руками трогала.

Таких, как наша бабка, часто величают «мастерицы — золотые руки». Когда я была маленькой, я думала, что у них руки из золота, а потом мама мне сказала: «Золотые руки — это такие, которые все умеют. А у бабки нашей — дважды золотые: первое — умелые, а второе — шьет она не простыми нитками, а золотом», И я поняла, почему вышиванье у Аграфены огнем горит.

На берегу Голубицы у самой воды стоит приземистое деревянное здание. Оно очень старое, но в разное время к нему делали пристройки да пристроечки, и когда смотришь на него сверху, с холма, то кажется, что плывет по реке широкий, разлапистый, колесный пароход.