Под ризой епископа - [6]

Вася незаметно выскочил из избы и со всех ног пустился вниз по улице, рассекая метельную мглу. Через несколько минут он снежным комом влетел в конюховку[3] и выпалил деду Архипу наказ отца.

Вьюга усиливалась. Ветер все сильнее гнал тучи снега, дорогу быстро переметало. Дед Архип и Вася ехали молча. Старик, то и дело поторапливая кобылицу, не смел и подумать, что они не успеют прийти Федору на помощь. Вася поеживался, кутаясь в плохонькое пальтишко и пряча ноги в солому. Пегашка поминутно сбивалась, а на половине пути вовсе остановилась, увязнув в снегу всеми четырьмя ногами и не пытаясь больше сдвинуться. «Не доедем», — молнией пронеслась тревога в голове Архипа. Он вылез из кошовки, нащупал ногами дорогу, помог лошади выбраться из сугроба. Подбодренная хозяином, она собрала все силы и рванула повозку так, что Архип едва успел ухватиться за облучок, чуть не свалился и Вася.

— Н-но, выручай, милая!

Скоро они снова сбились с дороги. Архип снова попытался помочь лошади, налегая всем телом на оглоблю, но повозка даже не стронулась. Лошадь, выбившись из сил, брюхом легла на снег, вытянув морду, фыркала, виновато смотрела на хозяина. Ветер выжимал из ее глаз крупные слёзы, тут же вместе со снегом примерзавшие к мохнатой морде. Страх охватил Архипа. Он, стараясь расшевелить кобылу, одной рукой размахивал над нею кнутом, но не бил, а другой нежно овчинной рукавицей похлопывал ее по заиндевевшему крупу.

Архип любил всякую животину, а по конской части был прозван профессором. Он безошибочно определял породы лошадей, их болезни, угадывал, чем их лечить. Когда пришла пора идти Архипу на германскую войну, отец, зная любовь сына к лошадям, отдал ему единственного в хозяйстве гнедого жеребца, главное состояние всего их семейства, и стершуюся подкову — на счастье.

— Поезжай, Архипушка, воюй по-русски, чтоб фамилии моей не посрамить! — наказывал он,

В первом же бою коня под Архипом убило, а чтобы приобрести нового, так и не хватило силенок ни пока служил, ни после. Пришлось ему из кавалерии уйти в пехоту. Пять лет таскался он по кровавым дорогам германской и гражданской войн, а когда вернулся, не застал в живых ни матери, ни отца. Ждала его только верная жена Пелагеюшка, которая проглядела все окна, мужа-надежу выглядывая, проплакала все глаза, солдата дожидаючи. Другие из оставшихся в живых односельчане давно уже вернулись с войны, а ее-то Архипушка все не шел и не шел. Однако Пелагея и мысли не допускала, что ждать — лишь сердце тешить напрасно, ждала и ждала. Дождалась таки, явился ее муж разъединственный. Ох и поплакала она с радости. Потом рассказала, что отец его, умирая, строго-настрого наказывал, чтобы сын Архип, коли вернется, коли выпадет ему это на долю, непременно жил в родном селе.

— Пусть хоть один из рода Кузьминых выйдет в люди при советской власти, как знаток по лошадиному делу. Пусть хоть он не отрывается от родимой земли. Архип, вернувшись с войны, по старому обычаю врезал в порог покосившейся избенки подкову на счастье, ту самую, которую отец дал ему перед отправкой на войну. Перебивался с гроша на копейку, но родного села не покинул.

Пегашка виновато отворачивала морду от хозяина, напрягая оставшиеся силенки, протащила кошовку еще несколько шагов и снова остановилась, навалившись боком на оглоблю. И тут не выдержали — лопнули завертки, кошовка[4] отделилась от сбруи.

— Эх-ма! — с досадой протянул Архип, теребя бородку. — Видать, не судьба нам выбраться, парень. Застряли, ни взад, ни вперед.

Васе было уже все безразлично. Он сидел не шевелясь, словно неживой. Продрогший до костей, то впадал в забытье, ничего не видя широко открытыми глазами, то ощущал над собой огромное яркое солнце, которое пронизывало всю снежную толщу и высвечивало в его сознании пестрые картинки недавнего прошлого. Вот он с отцом идет в лес за грибами. Их собака Динка отыскала какого-то зверька и гоняется за ним, неистово облаивая, он отчетливо слышит ее охрипший лай. Потом все ненадолго стихло, даже ветер будто угомонился. Вот снова залаяла Динка, но на этот раз совсем по-иному, необычно. Призывая хозяина на помощь, она сидит перед колючим клубком и боязливо держит над ним лапу, не решаясь прикоснуться. Ежа они с отцом принесли домой, Вася кормил его молоком. Ежик всем на удивление сразу же подружился с кошкой, спал с ней в одном углу, на старой Васиной фуфайке… Весна… Отец с Васей сдирают кору с березы, делают бураки[5], потом собирают в них березовый сок. Отец учит Васю плести лапти. Из семи‒девяти липовых лык в ловких отцовских руках, как в сказке, получается аккуратная обувь, отливающая солнечной желтизной и пахнущая лесом, Просто чудо, как интересно! Часами сидят они с отцом вдвоем, и никто им не мешает. Вот он надел купленную отцом косоворотку, прилаживает к лаптям деревянные колодки, а мать достала из сундука новые онучи. Васиной радости нет конца, он одет с иголочки. В ненастную осень идет в школу, как на высоких каблуках, и, боясь замарать обновку, в грязь ступает осторожно, стараясь не разбрызгивать.

Живут они в большом селе. Отец уже не работает в школе, он организует коммуну. В больших котлах на берегу реки коммунары варят обед, а мальчишки подбрасывают хворост в костер, таская его наперегонки из леса. С поля доносится песня. Весело, дружно живут люди, объединившиеся в одну семью. Вася хорошо запомнил, как они приехали в Костряки. Ни отец, ни мать не знали удмуртского языка, а ученики в первое время смотрели на Федора Романовича не столько как на учителя, сколько как на волшебника, чудодея, произносящего непонятные слова. Вася сразу сошелся с мальчишками и быстро стал понимать их мягкий, напевный говор, а потом с гордостью ходил в школу, помогая отцу в разговорах с учениками.