Под ризой епископа - [37]

— Не кажется ли вам, что ваша дочь Устинья умерла слишком рано? Отчего бы это? — ошеломил он священнослужителя первым же вопросом.

— Не ведаю, мил человек, не ведаю. И не хворала вроде, а сгорела, как свечечка, видно, на то воля божия была.

…Просматривая как-то свежий номер газеты «Ижевская правда», епископ Синезий обратил внимание на небольшую информацию: «За последнее время в колхоз „Красный Октябрь“ вступило пять семейств… Теперь уже каждому становится ясно, что единоличным хозяйствам не выбраться из цепких объятий голода и нужды… Несмотря на запугивание церковнослужителей, в колхоз вступают и верующие, Так, например Устинья Ложкина…»

— Устинья? — Синезий отшвырнул газету. — Родная дочь преданного мне всей душой дьякона — колхозница?! Этого еще не хватало. — На столе епископа лежало письмо одного из священников Никольского собора с отказом чтения проповеди, предложенной Синезием.

Бодрое настроение после хорошего завтрака было испорчено. Епископ, его преосвященство Синезий вызвал экономку.

— Агафья! Дьякона Ложкина ко мне!

Когда дьякон, сопровождаемый экономкой, подъезжал к особняку, расположенному на тихой городской улице, гнев Синезия был на пределе: «Может, и этот норовит увильнуть от меня? Никуда не денется, раб божий, раздавлю как червяка!»

Судя по внешнему виду епископа, ему по силе было сотворить это с любым смертным. Бог не обделил его ни здоровьем, ни статностью. Длинные каштановые волосы и густая огненно-рыжая борода были ярким обрамлением энергичного, волевого лица сорокалетнего мужчины. Прямой ноздреватый нос и крупные мясистые губы резко очерчены? В момент прихода дьякона ноздри епископа чуть подрагивали. Он исподлобья посмотрел на пришедшего и, не предложив сесть, осведомился:

— Как самочувствие, отец дьякон? Как спали, что во сне видели? Извольте взглянуть ясными очами на эту статейку. Может, сон-то в руку?

Ложкин растерянно молчал, взгляд его блуждал в полумраке богатых покоев, устланных дорогими персидскими коврами. Старческие руки дрожали, когда он читал газету, с трудом различая буквы.

— Ваше преосвященство, — наконец выговорил он робко, — сдурела девка, муж у нее партийный, потому, видно, и попутал бес.

— Сие означает, что ты не можешь справиться со своей дочерью. А как же в храме божием управляешься? Там паствы поболе.

— Как хотите считайте, ваше преосвященство, — ответствовал старик дрогнувшим голосом, — Как ушла из дому, так будто нечистая сила в нее вселилась, совсем отбилась от церкви. То в клуб, то на собрания — по указке мужа-безбожника. Давно ведь без родительского пригляда.

— А я-то имел намерение в сан священника тебя рукоположить, — с глубоким сожалением произнес епископ.

Дьякон несколько мгновений стоял недвижимо, а потом затрясся, как в лихорадке, упал на колени и, наклонив голову до самого пола, запричитал:

— Сделайте божескую милость, святой отец, век помнить буду, буду вечным рабом вашим. Сами понимаете, при теперешнем-то моем положении да при скудном содержании… живу впроголодь, можно сказать. А в священниках-то я бы… свят, свят, сами понимаете, ну, того… сам хозяин в приходе… — Ложкин смахнул слезу.

Епископ властно смотрел на дьякона.

— Смотрю я и думаю: Можно ли тебе доверить приход-то, ежели с родной дочерью, с одной заблудшей овцой сладить не можешь?

— Да я ее, нечестивицу, порешу! — словно ужаленный вскочил дьякон и в исступлении замахал кулаками. — Поверьте мне, ваше преосвященство, ежели она поперек божественной да отчей дороги… я ее, того, живьем в землю.

Синезий пальцем поманил к себе Ложкина и указал на кресло, стоявшее рядом.

— Садись!

— Как смею, ваше преосвященство, я постою.

— Садись. Я не люблю повторять.

Дьякон робко сел на краешек сиденья.

— Да не затмит гнев разума твоего. Не забывай сие мудрое изречение, отец дьякон. А кто за деяния твои ответ держать будет? Позор и поношение храму святому.

— Знать, судил мне господь всю жизнь горе мыкать, — продолжал бормотать Ложкин.

— Не ропщи на бога, отец Егорий. Усмири гнев свой, не суетись. Ты лучше поведай мне, как она с мужем-то живет, в любви и согласии?

— Давно с ней не видался, сказывают однако, что душа в душу, ваше преосвященство. Ране-то все посты соблюдала, жила согласно божьему закону. Диву даюсь, что теперь с нею сталось. Она ведь у нас кроткая да добрая, жалостливая, муж вон, говорят, души в ней не чает.

— А кто любит, тот и ревностию одержим, не так ли?

— Именно так, ваше преосвященство. Зять-то мой, окаянный, с таким-то характером, что дочку мою ни на кого не променяет и никому не уступит. Я сам бы ее проучил за богоотступничество, да прав ныне таких не имею.

— Прав? А прав никаких и не надо. У бога на все права есть, на гнев и на милость. Тебе только надо помочь судье праведному.

— С готовностью полной, отец святой. Чем помочь-то?

— А вот хотя бы подтвердить, что говорили про нее на сходе, когда ее мужа в председатели выбирали. Чтобы односельчане поверили в ее прелюбодеяние, в измену законному мужу.

Дьякон от изумления открыл рот.

— Не удивляйся, Егорий, в толико смутное время на Руси все должно быть ведомо мне. Народ мужу Устиньюшки смуту в душу заронил, что она грешница, прелюбодействует с каким-то Санькой хромым.