Под радугой - [45]

Когда поезд остановился на станции Петровский Завод, в купе вошел молодой человек в темной шинели и спросил, здесь ли едет Григорий Константинович Чулимов. Увидев нашего соседа, он спросил:

— Это вы? — и протянул ему руку. — Я муж Нади.

— Надюшин муж?

Анна Яковлевна беспокойно заворочалась на своей полке и стала слезать, торопливо и неловко.

— Надюшин муж! — И взяв его за руку, она устремила на него долгий взгляд, в котором было столько доброты и грусти. — Надюшин муж…

Он нарочно приехал на Петровский Завод, рассказывал молодой человек, чтобы встретить и проводить тестя и тещу до первой станции, где их ожидают Надя с дочуркой.

Вот и станция. В купе вбегает Надя — высокая русоволосая женщина, — обнимает сперва Анну Яковлевну, потом бросается на шею Григорию Константиновичу.

— Мамуля… папа! — и она заливается слезами.

— Что ты плачешь, глупенькая? — утешает ее Григорий Константинович. — Вот мы и увиделись, здоровы. Жаль только, что не можем у тебя остановиться — спешим… Муж у тебя хороший, а внучка…

Внучка, большеглазая Наташа, в светлой дошке, с любопытством разглядывает из-под меховой шапочки дедушку с бабушкой и недоумевает: чего это мама плачет? Но она не успевает разобраться — взлетает в воздух в сильных руках незнакомого дедушки.

Тем временем Анна Яковлевна успела передать Наде два чемодана. Надя отказывается — у них все есть, живется ей хорошо, она так рада, что удалось повидаться, — но Анна Яковлевна сказала неожиданно повелительно:

— Бери-бери! Тут кое-что для тебя и для Наташки…

Как одно мгновение, пролетели десять минут. Молодые супруги с ребенком вышли. Поезд тронулся. Анна Яковлевна и ее муж сидели у окна, друг против друга, и молчали. По худым щекам Анны Яковлевны текли слезы, у Григория Константиновича глаза тоже были влажные…

Еще два дня миновали. Позади остались Байкал, Ангара с ее гигантскими гидросооружениями, Иркутск.

Перед Красноярском Григорий Константинович и Анна Яковлевна снова принялись за свои чемоданы.

— А теперь что? — спросила Валя.

— В Красноярске сын у нас, — ответил Григорий Константинович. — Он нас будет встречать всем семейством. Мы ему телеграфировали.

В Красноярске купе сразу заполнилось. С большим тортом и всякой всячиной в руках вошли рослый подполковник с коротко подстриженными усами, его жена, от которой пахло морозом и духами, и двое детей — мальчик лет тринадцати и смуглая девочка лет десяти. Получасовой стоянки хватило на то, чтобы выпить за встречу, закусить остатками жареного гуся, который принесла Надя, рассказать о Наде и ее муже и их дочери, расспросить о родне, насмотреться друг на друга за все пять лет, что не видались, и оделить детишек подарками.

Но вот и Красноярск позади.

Вечером мы с Григорием Константиновичем сидели в вагоне-ресторане и пили пиво.

— Как по-вашему, — обратился он ко мне, открывая новую бутылку и наполняя стаканы, — дорогое это слово — «отец»? А?

Он отпил из стакана, сдувая пену.

— Но еще дороже — «дедушка!» Хороши у меня внуки?

— Очень славные!

— Как вам нравятся сын, дочка?

— Очень нравятся…

Григорий Константинович долил стакан.

— А похожи они на меня? — спросил он.

— Этого я бы не сказал…

Действительно, мне бросилось в глаза, что ни сын, подполковник, ни дочь ничем не напоминали ни Григория Константиновича, ни Анну Яковлевну и друг на друга не были похожи.

Я сказал об этом Григорию Константиновичу и добавил:

— Это случается.

— Случается? — переспросил Григорий Константинович, следя, как оседает пена в стакане. — Да, случается, — повторил он, поднимая стакан и так и держа его в воздухе. — Случается, что в тяжелое время войны, бедствий отец погибает где-то у Перекопа, мать умирает в деревне от голода… И остается двухлетний мальчик один-одинешенек… Что тут поделаешь? А в своей собственной семье нет детей. Жена была сиротой, с семи лет жила у дяди кулака, надорвалась на тяжелой работе и не могла иметь детей, — вот и принимают такого крошку… сына. Но ведь скучно ему расти одному — принимают девочку, сестричку ему… А чтобы никто никогда не мог им сказать, что они сироты, переезжают на новое место, где их никто не знает. И дети вырастают, выходят в люди, и сами не знают…

— До сих пор? — с удивлением спросил я.

— До сих пор…

Когда мы возвращались в купе, Григорий Константинович обернулся ко мне:

— Просто пришлось к слову, и рассказал, ведь мы с вами, верно, никогда больше не встретимся.

А потом, когда я собирался открыть дверь нашего купе, он на мгновение придержал мою руку.

— Смотрите, не проговоритесь при моей старушке… Ладно? — подмигнул он мне с видом заговорщика.

Ночью поезд прибыл в Новосибирск.

1956

Фонтан и звезды

Давно возвышается на площади у вокзала фонтан. Под снегом замирает он зимой, а весной и летом, окруженный низко подстриженной густой яркой зеленью, неустанно журчит, высоко взметая хрустальные струи воды. В жаркие дни тут прохладно.

В быстро растущем дальневосточном городе к фонтану привыкли и перестали его замечать.

Не замечал его и я, пока однажды не очутился здесь со своим пятилетним сыном. Мы ждали ночного поезда. Я ехал в командировку, а сына должен был на промежуточной станции оставить погостить у бабушки.