Большими скачками несусь в семейную спальню. Ой, какая огромная и тяжёлая перина – под неё пулемёт станковый с полным боекомплектом можно спрятать, не токмо ключ…
ВОТ, ОН!!!
Лечу обратно, ковыряюсь ключом в замке…
Да, что за чёрт!
Наконец, тугая пружина поддаётся и замок – щёлкнув медвежьим капканом, открывается. Откидываю крышку и чуть ли не ныряю с головой в сундук… Пилиять, как нафталином воняет – а моли хоть бы хны: целая «эскадрилья» на свежий воздух вылетела… Ага! Знакомая вещичка – моя футболка с двухголовым гербом и ВВП. Хоть «ностальжи» сжала моё сердце железными пальцами – выдавив из глаз скупую мужскую слезу, но:
– Извини, отец – но этот «ангельский» прикид, нам с тобой придётся сжечь.
Всплескивает руками:
– Ах, как жаль такую красоту… А давай я под рясу одену? А если что – какой со старика спрос?
– Обыкновенный «спрос» – уголовно-процессуальный… Сжигаю без вариантов.
А у самого «чёрной дырой» тёмные мысли – Храм то, по любому шмонать будут.
Не, Сапрыкин – какая же ты всё-таки сволочь!
ВОТ ОНО!!!
И умудрился же почти на самое дно засунуть, «птенец» чёртов!
Завёрнутая в белую холстинку, перевязанная пеньковым шпагатом пачка бумаг.
– Твоё, отец?
– Ох, грехи мои тяжкие…, – сомлел тот, закатив глаза, – да, упаси Христос!
Понятно… Разрываю руками шпагат, разворачиваю и, читаю на первом же печатном на машинке листке:
– «Граждане России! Терпенье православного люда от невиданных притеснений на веру нашу Христову, на пределе. Восстанем же братия как один против безбожной жидовско-коммунистической тирании…».
Отец Фёдор, снова хватается за «мотор», побледнев и крестясь.
– Тогда в печь!
Вместе с «роялистой» футболкой, пачка бумаг полетела в огонь.
Хорошо, что уже декабрь месяц – зима и, печь не придётся растапливать специально.
– Отец! Скоро надо ждать «гостей»…, – ворошу кочергой, чтоб быстрей прогорело, – у тебя точно нет больше ничего «лишнего»?
– Разве, что самогон… Самогон жечь не дам!
Подумав, сбегал в свою спальню и взяв с книжной полки один довольно толстый томик – завернув в ту же тряпицу и перевязав шпагатом, положил его на замену «компромату». Перерыв сундук ещё раз, постаравшись сложить вещи как было или хотя бы в видимом порядке. Затем, запер сундук, накрыл цветастым лоскутным ковриком – как прежде было, а ключ засунул за образа. Помахав руками, разогнал по углам комнаты моль:
– Кыш, чешуйчатокрылые!
Ещё раз переворошив на углях остатки компромата, сел за свой стол в спальне, достал бумагу, ручку со стальным пером, чернила и принялся «строчить».
Зашёл Отец Фёдор и, дыхнув на меня «свежаком»:
– Что пишешь, сынок?
– «Оперу» я пишу, отец, «оперу»… А ты что это бражничаешь на ночь глядя?
– Так ведь по любому, сию «божью благодать» конфискуют, – не пропадать же добру?!
– Логично. А как же твоё сердце, – спохватываюсь в лёгкой панике, – ведь я ж тебе лекарства давал?
– Одно «лекарство» другому не навредит!
И тут слышим в дверь громкое и настойчивое:
«Тук, тук, тук!».
– А вот и опера! Явились, не запылились.
Священник перекрестившись:
– Ты иди, сынок открывай, а я ещё стаканчик «лишнего» употреблю… Для смелости.
* * *
Спорить было некогда, заложил деревянную ручку со стальным пером за ухо и пошёл полуодетый к двери:
– Кто стучится в дверь моя? Видишь, дома нет никто?!
– Отвори, Серафим – это ваша соседка за солью пришла.
Это одна из старушек-вдов, помогающих отцу Фёдору по хозяйству. Сразу понял, что дело не в соли или положим сахаре: голос дрожит так – как будто, она у нас с Отцом Фёдором кроликов воровала… За отсутствием курей.
– Это Вы, Клавдия Николаевна? Сейчас открою… Только извиняюсь, подождите немного – сперва мотню на галифе застегну.
Только щеколда негромко звякнула, ручку двери снаружи с силой рванули и, я в тот же миг оказался лицом к лицу не со старушкой-божий одуванчик – а с высоким белобрысым чекистом в одной руке держащим «наган», а другой тычущим мне в харю какую-то ксиву. За ним, на крыльце виднелась ещё группа товарищей с горячими сердцами и холодными руками… Зима, холодно, перчаток ни у кого нет – а в рукавицах «стволы» держать неудобно.
Вот руки и стынут.
Не успел тот рот разявить, как я – буквально с распростёртыми объятиями:
– Легки на помине, товарищи!
Белобрысый, чуть не выстрелил от неожиданности, но уклонившись от объятий и сконцентрировавшись на задании, вопросил протокольным голосом:
– Гражданин Свешников Серафим Фёдорович?
– А вы к кому шли? – делаю слегка удивлённый вид, – к Вудро Вильсону, что ли?! Конечно, это я.
Представившись в свою очередь чекисткой должностью и какой-то непроизносимой по-русски латышской фамилией, тот «торжественно» заявил:
– Вы объявляетесь задержанным по подозрению в участии в контрреволюционном заговоре!
– Вот как раз об этом, я и хотел с вами поговорить! Проходите в избу, озябли небось.
Тот, слегка оторопел, конечно – но холод не тётка:
– Заходим, товарищи! Понятые – проходим по одному…
Услышав про понятых, интересуюсь:
– Ищите, что-то?
– У вас будет произведён обыск – вот санкция…
Не взглянув даже, удовлетворённо киваю:
– Хорошо, что сами подсуетились, товарищ! Понятые нам с вами сегодня пригодятся. ОЧЕНЬ(!!!) пригодятся!
