Под пологом пьяного леса - [14]

Тем временем самолет был подготовлен к отлету, и пилот подошел к нам, открывая в улыбке золотые зубы.

— Bueno, vamos[10] , — сказал он и начал собирать багаж. Рафаэль поднялся и взял свой чемодан.

— Джерри, мне это не нравится, — жалобно проговорил он, направляясь к самолету.

Когда имущество было уложено, для нас самих почти не осталось места, но мы все же ухитрились втиснуться в самолет, я с пилотом на переднее сиденье, Джеки с Рафаэлем на заднее. Я сел последним и захлопнул невероятно хрупкую на вид дверцу, которая тут же открылась. Пилот нагнулся и посмотрел на дверцу.

—No bueno[11] ,-произнес он, схватился мощной рукой за дверцу и захлопнул ее с такой силой, что самолет заходил ходуном.

— О господи! — послышался жалобный стон Рафаэля.

Летчик, весело насвистывая сквозь зубы, задергал ручки управления, мотор взревел, и машина начала дрожать и трястись. Самолет тронулся с места, подпрыгивая на неровностях почвы, трава слилась в сплошное зеленое пятно, и мы оторвались от земли. Набирая высоту, мы любовались открывшейся под нами местностью — сочной тропической зеленью, пронизанной красноватыми прожилками дорог. Мы пролетели над Асунсьоном, розовые дома которого ярко сверкали на солнце, и вскоре прямо по курсу самолета, в мерцающем круге пропеллера, показалась река Парагвай.

Летя на большой высоте, мы видели, что река огненной, искрящейся границей разделяла местность на два типа: под нами были плодородный краснозем, зеленые леса и обработанные поля, окружавшие Асунсьон и занимавшие восточную часть Парагвая, а далее, за лентой реки, начиналось Чако, необозримая плоская равнина, тянувшаяся до самого горизонта. Подернутая дымкой утреннего тумана, равнина казалась поросшей серебристо-бронзовой травой, кое-где перемежавшейся сочной зеленью маленьких рощиц. Казалось, будто кто-то прошелся по этой равнине гигантскими ножницами и подстриг ее, словно огромного пуделя, оставив на шкуре в качестве украшения зеленые островки шерсти. Под нами проплывал безжизненный ландшафт, единственным движущимся предметом была река, искрившаяся и сверкавшая по мере своего движения по равнине. Река делилась то на три-четыре русла, то растекалась по пятидесяти или шестидесяти рукавам, которые извивались и переплетались в затейливом узоре, словно блестящие внутренности какого-то огромного серебряного дракона, вываленные на равнину.

Пролетев над рекой, самолет опустился ниже, и я увидел, что равнина, которая показалась мне поросшей сухой травой, в действительности была заболочена — вода то и дело выдавала свое присутствие ярким блеском. Зеленые рощицы оказались густыми зарослями колючих кустарников, над которыми изредка поднимались пальмы. Местами пальмы росли сомкнутыми рядами, как будто были посажены людьми. Вода искрилась повсюду мгновенными яркими вспышками белого света, но, несмотря на обилие влаги, кустарники выглядели иссушенными и запыленными, корни растений находились в воде, листья были сожжены солнцем. Это была мрачная, безлюдная равнина, не лишенная, однако, своеобразного очарования. Все же через некоторое время пейзаж нам наскучил; лишь встрепанные кроны пальм давали тут какую-то тень.

Пилот достал из-под сиденья бутылку, откупорил ее зубами и протянул мне. В ней был холодный кофе — горький, но освежающий напиток. Я сделал несколько глотков, затем бутылка перешла к Джеки, а от нее к Рафаэлю и вернулась к летчику. Когда он сунул горлышко бутылки в рот и запрокинул голову, самолет нырнул носом к серебряной излучине реки в двух тысячах футах под нами, так что у нас засосало под ложечкой. Осушив бутылку, пилот отер губы тыльной стороной ладони, повернулся ко мне и прокричал в самое ухо:

— Пуэрто-Касадо! — И указал куда-то вперед.

Сквозь дымчатое марево я различил впереди очертания какого-то темного холма, неожиданно выросшего на плоской равнине.

— Una hora, mas о menos! — кричал пилот, показывая мне один палец. — Una hora… Puerto Casado… comprende?[12]

Весь этот час я дремал урывками, между тем как темная громада холма надвигалась все ближе. Самолет нырнул носом, и мы начали быстро снижаться. Вертикальные токи теплого воздуха подхватили крохотную машину и начали трясти и швырять ее; самолет плясал в воздухе, словно искра над костром. Затем он круто накренился, и на мгновение равнина приняла наклонное положение, река повисла над крылом, а горизонт оказался прямо над нами. Выровнявшись, мы уверенно направились к небольшому полю, которое можно было отличить от окружающей местности только потому, что на его краю с длинного шеста вяло свисал желтый ветровой конус. Самолет коснулся земли, прокатился немного по траве и остановился. Пилот с улыбкой посмотрел на меня, выключил мотор и сделал широкий всеохватывающий жест.

— Чако! — сказал он.

Когда мы вышли из самолета, жара навалилась на нас с почти ощутимой силой, и сразу стало нечем дышать. Пожухлая трава под ногами была жесткой и сухой, как стружки, кое-где виднелись островки огненно-желтых цветов. Не успели мы выгрузить из самолета багаж, как вдали показался грузовик; подскакивая на кочках, он направлялся к нам прямо по полю. За рулем сидел невысокий, толстый парагваец; на его губах блуждала улыбка, словно наше прибытие немало его забавляло. Он помог нам погрузить вещи, после чего мы покинули посадочную площадку и поехали по пыльной и тряской дороге через лес. Машина поднимала тучи пыли, и мы были настолько поглощены тем, чтобы хоть как-то удерживаться за борта грузовика, подпрыгивавшего на ухабах, что я не имел возможности рассмотреть местность, по которой мы проезжали. Через десять минут мы с грохотом въехали в Касадо. Поселок представлял собой обычное для Южной Америки скопление полуразвалившихся лачуг, разделенных разъезженными улицами без всякого покрытия. Мы проехали мимо огромного мангового дерева, стоявшего в центре поселка; в тени его укрывалось множество людей: некоторые спали, другие беседовали, оживленно шла торговля тыквами, сахарным тростником, яйцами, бананами и другими товарами, разложенными прямо в пыли.