Под одной крышей - [74]

— Ты часто бываешь в управлении, право же, мог бы справиться, как оформляются патенты. А то, чего доброго, оштрафуют.

— Оформление патентов не входит в мою компетенцию, — съязвил уполномоченный по дому.

— Очень глупо остришь! — вскипела хозяйка. — И без тебя знаю, что не входит, но для меня-то мог бы сделать…

— Мне нет никакого дела до твоего салона! — закричал Пинтер-старший. — Сама заварила кашу, сама и расхлебывай.

— Очень хорошо.

В семейных стычках супругов, отношения между которыми становились все более прохладными, Мари решительно вставала на сторону хозяйки, когда по вечерам делилась в дворницкой своими впечатлениями. Но Луйза — вот уж поистине удивительно! — неизменно защищала уполномоченного по дому: «Пинтер вне себя от того, что вынужден бездельничать, тогда как его жена работает. Человек он неплохой, но со странностями, и это не вина, а беда его». Таково было последнее слово Луйзы «по делу» Пинтеров. Для более обстоятельного обсуждения потребовалось бы много времени, а Мари всегда было некогда. Вихрем носилась она между вторым и первым этажами, как Юци Пинтер по своей квартире, да и слова незаметно для себя употребляла примерно те же, что и хозяйка, объясняя, как она занята: «Верчусь как белка в колесе! Столько работы, что, ей-богу, голова идет кругом!» Иногда Мари вспоминала Малику — того и гляди заявится с рюкзаком за спиной — и с тревогой и болью в сердце смотрела на лежавшего у ее ног Жигу.

Рано утром 24 марта Дюрка Пинтер изо всей силы барабанил правой рукой в дверь квартиры Вайтаи, держа в левой моток веревки.

— Поехали в Буду, — сказал он ничего не понимавшей спросонья Мари, когда она открыла ему дверь, — за пять минут соберетесь?

— Конечно. — И Мари босиком зашлепала по каменному полу. — Надо только предупредить вашу маму.

— Это я беру на себя, главное — поторопитесь.

…Вот и мост Франца-Иосифа. Она бредет позади тележки, зажатой между бесконечными вереницами подвод и машин, тротуар гудит от топота множества ног, и все это воспринимается как самое обычное явление — идти по мосту в Буду! Наконец мост позади, у нее под ногами опять мостовая, хоть местами и развороченная; куда ни взглянешь, всюду разбитые окна, перевернутые танки, искореженные орудия. Врезавшийся в шестой этаж дома на площади Святого Яноша самолет все еще торчит там; зевак вокруг него уже нет, люди привыкли к причудливо распластавшей крылья металлической птице. Буда не изменилась, скорее наоборот, являет собой еще более удручающее зрелище, чем несколько недель назад. В Пеште расчищают от развалин мостовые и тротуары, налаживается торговля, люди куда-то переезжают, устраиваются. Улицы оглашаются выкриками продавцов газет, гудками автомобилей, встречаются женщины в нарядных весенних костюмах, на улицах и площадях оживленно и многолюдно. На стенах домов появляются новые плакаты, работают многие учреждения, рано утром по улицам идут мужчины с портфелями и женщины с хозяйственными сумками, отряды молодежи, направляющиеся на общественные работы. На бульварах раскапывают временные могилы, на площади Свободы садовники выравнивают клумбы. А в Буде все так же бесконечной вереницей к мосту движутся люди. Такие же тележки, детские коляски и изнуренные лица, какие она видела в тот раз с Луйзой. На мостовой горы щебня от рухнувших домов, глубокие воронки.

Дюрка осторожно объезжает зияющие ямы.

— Обратно поедем через гору, — говорит он, — здесь не проберешься с груженой тележкой.

— Что вы сказали? — переспрашивает Мари, подходя к Дюрке. Парень повторяет. Мари тоже берется за поручни, и они идут рядом. Мари смотрит по сторонам: каждая улица, каждый магазин воскрешает в ее памяти какие-нибудь воспоминания. — Я рада, — говорит она, когда они сворачивают возле церкви, — очень рада, что вновь увижу Йолан, нашу дворничиху. Увидите, какая она толстая… а как заразительно смеется… Она очень добрая, сами убедитесь.

— Ладно, вы только долго не болтайте с ней, к вечеру мне надо вернуться домой.

— До вечера еще далеко, — машет рукой Мари и ускоряет шаг.

На знакомой горной улице возникло неожиданное препятствие. На перекрестке раньше стояла белая вилла, в которую почти каждый день попадали снаряды, и вот теперь она рухнула, и вся мостовая оказалась заваленной. Дюрке и Мари ничего не оставалось, как на себе перетащить тележку через завал.

Замурованное окно над подворотней, комната с развороченным полом и обвалившейся стеной, на высоте второго этажа табличка на выступающей балке: «Осторожно! Опасно для жизни».

— Я принесу ключ, — говорит Мари.

Дюрка распутывает веревку.

— Побыстрее! — кричит он ей вдогонку.

Во дворе — два плетеных кресла, на одном из них в тот последний вечер сидела Мари. Дом являет собой жуткое зрелище. В окнах второго этажа шуршат обрывки синей бумаги, словно здесь все еще в силе распоряжение о затемнении, воют сирены, ревут самолеты над головой. Изогнутая водосточная труба, словно протянутый обрубок руки, нависает над воротами. Дверь в подвал открыта, рядом с ней — застеленная одеялом железная кровать, столик, развешанная на вбитых в бревна гвоздях одежда.

Мари стучится в дверь дворницкой. Не дождавшись ответа, нажимает ручку. Очень похожая на Йолан Келемен женщина пьет на кухне чай, отхлебывает еще один глоток и только после этого поворачивает голову в сторону вошедшей. Мари здоровается, робко проходит вперед… Ну конечно, это сама Йолан, просто она очень изменилась, постарела и осунулась.