Под одной крышей - [59]

— Кто эта Палфи?

— Ты прекрасно знаешь — сестра тетушки Ковач, только ты не считаешь нужным помнить ее фамилию…

— Попрошу…

Но парень не дал ему сказать.

— Мне плевать, что она баронесса. Если ей не нравится мой тон, пусть не разговаривает со мной. И другие тоже, которые с фокусами…

В этот момент вошла Юци Пинтер.

— Ты что разорался, — оборвала она сына, — как ты разговариваешь с отцом?

— И тебе не понравился мой тон? Ладно, умолкаю. — И он вышел, с силой захлопнув за собой дверь. Пинтер-старший стоял у кровати и растерянно смотрел на жену.

— Я сделал всего одно замечание, — пролепетал он. — Я уже и заикнуться ни о чем не смею… а он так по-хамски со мной… как свинопас…

А в это самое время Малика спрашивала у Мари:

— Этот молодой Пинтер ухаживает за вами?

— За мной? — Мари рассмеялась. — С чего вы взяли? У меня муж есть.

Малика махнула рукой.

— У всех есть мужья! Но не ждать же их до скончания века. Как раз об этом мы говорили сегодня с Рене, поразительно умный малый. Говорит, женщина имеет такое же право наслаждаться жизнью, как и мужчина. От нее требуют, чтобы она работала, зарабатывала на жизнь, воспитывала детей, так какого же черта хотят ущемлять ее в сексуальном отношении, коль скоро всюду разглагольствуют о равноправии. Вы ни с кем не говорите о подобных вещах?

По всей вероятности, она намекала на Пинтера-младшего. Мари собралась дать ей резкую отповедь, но баронессу не интересовали возражения Мари.

— Не знаю, чего они хотят добиться своим равноправием и демократией. Вот я, например, крестная мать пяти крестьянских детей в Чобаде… разве это не демократия, а? Не стану скрывать, я сама знаю помещиков, которые дерут три шкуры с мужиков, и, не думайте, не оправдываю их! С ними пусть и разделываются, но нас-то зачем трогать? Интересно, почему правительство отсиживается в Дебрецене, вместо того чтобы вернуться в столицу и навести порядок. Этот юный Пинтер, кажется, тоже подозрительный тип.

Мари вытаращила глаза:

— Дюрка? Почему?

— Готова биться об заклад, что он социалист. Мне-то все равно, я лишь случайно встречаюсь с ним в доме, но вы будьте поосторожнее. Ой, какая жесткая постель!

Пока баронесса усаживалась поудобнее, Мари воспользовалась ее молчанием и торопливо спросила:

— Почему поосторожнее? Не понимаю. Мой муж тоже социалист.

— А, ваш муж вообще в счет не идет, но эти Пинтеры, по-моему, из буржуазии.

Если судить по обычному добродушно-безразличному тону баронессы, она, пожалуй, отнюдь не хотела ее обидеть, но в голосе Малики явно звучало пренебрежение, а в каждом жесте — нарочитая снисходительность. Мари покраснела, пальцы сжала в кулаки, и если бы баронесса удостоила ее сейчас взглядом, то впервые увидела бы, как кроткие глаза ее жилички горят ненавистью.

Но Малика ничего не замечает. Не в ее правилах осмысливать сказанное, в обществе она слывет невоздержанной на язык. Ну и что, собственно, здесь такого? В худшем случае обидит кого-нибудь. Через некоторое время помирится, не так ли? А эта жена пролетария пусть радуется, что с ней разговаривают, да она и в самом деле польщена, ее все интересует, изумляет. Пинтер-старший поступил разумно, поселив ее в комнату для прислуги. Она, Малика, любит общество, главным образом общество мужчин, и особенно преклоняющихся перед ней; с ними ей не приходится выслушивать нудных рассуждений, ибо они сами подобострастно ловят каждое ее слово. Такая, как Маришка, уже потому вполне подходящая особа, что не станет сплетничать, не встретится ни с кем из ее общества, на худой конец поделится с сестрой, но не велика беда, дворничиха тоже не в счет… Малике нравится размышлять вслух, это помогает ей осмысливать то, что с трудом поддается ее пониманию… Любопытно, как бы сложилась ее судьба, если бы она вышла замуж за шведского дельца? Жила бы сейчас в Стокгольме, а не в этом мертвом городе, к тому же ей претит здесь вся обстановка, раздел земли и прочее. Или за немецкого офицера… Прежде иметь поместье в Пруссии было, наверно, заманчивым, потому что Чобад в конечном счете захудалая деревня и мужики там все больше наглеют. Конечно, если бы муж был дома, тогда другое дело. Эгон умеет постоять за себя.

— Одиночество, безденежье и все остальное уже действуют мне на нервы. Вы давно захандрили бы на моем месте, Маришка.

— Не думаю, я ведь тоже не утопаю в роскоши, — возразила Мари. — Возьмитесь за какое-нибудь дело, не сидите сложа руки. Я по себе знаю, нехорошо, если человек постоянно предается горестным раздумьям. Там, в Буде, я тоже…

— За что взяться? Ведь все проваливается в тартарары. Нет никакой охоты заниматься сейчас имением. Если даже оно и останется у нас, не так-то просто будет все в нем наладить. Уничтожена масса скота, много машин растащили, семян нет… потерь и у нас хоть отбавляй, только я не имею привычки жаловаться. Да и надоест это быстро. От меня ждут, чтобы я заражала всех весельем, развлекала общество, что ж, глупышка Мали готова хоть на голове ходить перед ними…

Таким меланхолическим аккордом завершился вечерний разговор.

На другой день на фабрике Мари все то, что из-за болтливости Малики не смогла выложить ей, высказала жаловавшейся на боль в пояснице Юли и ворчливой Чепаи. За пять дней она уже вполне освоилась с работой и быстро, сноровисто разбирала кирпич, а поговорить позволяла себе, лишь наполнив носилки, пока Чепаи перевязывала платок, а Юли поджимала руками живот. Мари часто задавала себе вопросы, на которые ей не могла бы ответить баронесса: «Когда начнут отправлять пленных домой: сразу после того, как закончится война или нет?», «Кого будут наделять землей при разделе?» И мысленно она опять затеяла заочный спор с Маликой. Неправда, что крестьяне не умеют обращаться с землей! Вот взять хотя бы ее отца, как умело хозяйничал он на четырех хольдах, право же, не по его вине они жили так трудно.