Под одной крышей - [57]

Луйза способна была одной фразой испортить человеку радостное настроение:

— Ты водишь гулять собаку баронессы? — встретила она ее вопросом.

— Я все равно шла подышать свежим воздухом, — сказала Мари краснея и, помимо своей воли, поднесла руку к губам, но тут же опустила ее и поправила платье.

— Ты достаточно надышалась в Андялфёльде, — возразила Луйза. — Побольше внимания уделяй себе, а не чужой собаке. Если у баронессы нет времени водить ее на прогулку, пусть не держит.

Конечно, откуда Луйзе знать о ее отношениях с Маликой, не знает она и о вечерних беседах, ведь не выдавать же ей чужие секреты, семейные тайны, в которые посвящает ее Малика! Да и вряд ли Луйза поймет, она вышла из того возраста, к тому же никогда и не проявляла склонности дружить с кем-либо, ей одного Лаци хватает. Но зачем же к другим подходить со своей меркой? И вообще нечего так набрасываться на нее, в конце концов она уже взрослая женщина, знает, что делает, если даже и не всегда уверена в правильности своих поступков. Луйза скажет что-нибудь и поставит человека в неловкое положение. Вот и сейчас — от радостного настроения и следа не осталось. Ведь не станет же она доказывать, что успела полюбить щенка… хотя только что злилась на Жигу и, когда он, ласкаясь, лизнул ей лицо и вцепился лапой в волосы, даже шлепнула и грубо прогнала его, а потом сама же пожалела. Жига шнырял под столом, между печками. Собственно, Луйза ничего не имела против щенка. Она налила ему в плошку воды, поставила в тарелке остатки теста и с улыбкой смотрела, как он виляет хвостиком. Не обиделась она и на сестру, просто высказала ей, что думает, и все. Мари тоже не могла сдержать улыбки, наблюдая за смешно чавкающим Жигой. Но вскоре пришел Лаци с большим мешком за спиной, и о собачке забыли. Он поставил его на пол, отдышался.

— Угадай, Луйза, что я принес? — спросил он, торжествующе глядя на жену.

— Табак, — ответила она.

— Как ты узнала? — изумился Лаци.

— По запаху. — Луйза подошла к мешку, развязала веревку.

— Что отдал за него?

— Две печки, те, что похуже, только придется отвезти на улицу Пала Телеки. Двадцать два килограмма табаку! Это по нынешним временам огромная ценность! Остались еще две большие печки, когда-нибудь на досуге отвезешь их на площадь Телеки, ты любишь торговаться, подороже продашь. Заодно и табак прихватишь. Будешь отмеривать по килограмму, кому сколько нужно, шутя продашь.

Луйза склонилась к мешку.

— Нарезанный табак?

— В том-то и дело, разве я стал бы брать листовой и обременять тебя лишней работой, а?

— А он не прелый?

Лаци всплеснул руками и даже подскочил.

— Прелый! Да лучше этого табака не найдешь на всем рынке. Сыроват, конечно, но он такой выработки, иначе пересохнет, это даже ребенку известно. Разложишь, постепенно просушишь, только перемешивай, да не мне тебя учить, Луйза, у тебя отец был курящий, верно? Говорят, будет инфляция, поэтому я и выменял на табак, чтобы не остаться на бобах, с никому не нужными пенгё.

Луйза могла бы возразить, что им это не грозит, так как в доме не осталось ни одного пенгё, но промолчала. А Лаци отправился вверх по лестнице, сообщить жильцам о своем новом успехе на поприще коммерции. Луйза расстелила на длинном столе лист оберточной бумаги, высыпала на нее немного табаку: бумага моментально намокла. А вскоре объявился и первый покупатель, им оказался Пинтер-старший. Он долго нюхал, растирал между пальцами влажный табак и в конце концов купил четверть килограмма, расплатился скомканными десятипёнговыми купюрами и, криво улыбаясь, сказал:

— Ваша валюта — табак. А с нами расплачиваются гусями. Да, госпожа Ковач, соберите у жильцов талоны номер три розовых и зеленых карточек, на них выдают по двести граммов лука, распределять будут по домам. Может быть, ваша сестра сходит за ним. Двести граммов лука, конечно, не велико богатство…

— Лучше, чем ничего, — резко ответила Луйза.

— Кажется, в нашем доме нет детей младше четырнадцати лет? Им выдают по одному яйцу. Вы, разумеется, и на это скажете: лучше, чем ничего.

— Скажу. Вы забываете, господин Пинтер, что идет война. У Балатона еще стреляют…

— Вы слышали, говорят, вчера бомбили Веспрем?

— Слышала. Вот видите, господин Пинтер, вы сами говорите, что еще бомбят венгерские города, а мы здесь едим, устраиваемся, ходим в кино…

— Кто ходит, а кто нет.

— И тем не менее люди еще недовольны, у меня прямо в голове это не укладывается.

— А отчего мне, собственно, приходить в восторг? — Он набил трубку и, сопя, принялся ее раскуривать. — Дрянь табак, — сказал он, — постарайтесь сбыть его, госпожа Ковач, и как можно скорее, он весь сопрел. Совсем легкие испорчу, и без того никак не приду в себя после пребывания на проспекте Ракоци, изрядно потрепали меня там. А вы, сударыня, — обратился он к Мари, — я слышал, на фабрику устроились? — Он отшвырнул ногой пытавшегося взобраться ему на колени Жигу. — Пошел вон. На какую же фабрику?

— Братьев Шумахер, в Андялфёльде, — сказала Мари, на миг почувствовав себя весьма важной особой; ныне далеко не многие могут сказать о себе, что они устроились на работу.

… Название фабрики произвело магическое действие на Пинтера.