Под одной крышей - [16]

— Вот это да! — воскликнула Мари.

— Конечно, есть люди, которые приспосабливаются к любой обстановке, — продолжала Луйза. — Вот хотя бы Дюрка Пинтер с третьего этажа. Прет во двор такие бревна, кажется, того и гляди надорвется, но он здоровяк, служил в рабочей роте, потом бежал и пришел в Пешт вместе с русскими. Одним словом, он чуть свет отправляется в путь с тележкой — кстати, не забудь напомнить мне, когда откроют движение по мосту, одолжить ее у Дюрки и привезти твои вещи, — грузит на нее бревна и тащит во двор. У него есть пила, топор, работает он как вол. Пилит вдвоем с матерью; со смеху умрешь смотреть на них: мать дергает пилу из стороны в сторону, никак не может приноровиться, а сын злится, кричит на нее. Затем топором расколет чурбаки, уложит дрова на тележку и везет продавать. Он имеет уже постоянных клиентов; привозит муку, масло, отцу выменял такое зимнее пальто, что залюбуешься. Видишь ли, отец Дюрки Дёрдь Пинтер, еврей, отказался принять крещение; когда об этом узнал начальник ПВО, ему пришлось поселиться в соседнем доме под желтой звездой. Через некоторое время его жена-христианка помогла ему бежать, и он с фальшивыми документами скрывался где-то, а она переехала к своей матери. Можешь представить, что это за жизнь, когда семья разбросана по всему свету. Дюрка, как я уже говорила, служил в рабочей роте, почти четыре месяца добирался домой, следом за русскими. Беднягу господина Пинтера в тот вечер — было это четырнадцатого января — я нашла в подворотне. Я, кажется, шла из убежища готовить ужин, а он стоял лицом к стене, но я все равно узнала его, по спине. Зову его тихонько: «Господин Пинтер!»

— Боже правый! — ужаснулась Мари.

— Жутко было смотреть на него! — И Луйза с силой ударила ладонью по подушке. — Худой, обросший, веки красные. И невольно я подумала: какой же он был всегда веселый! В нашем дворе у него был магазин тканей, его тоже разбомбило. Говорю ему: «Господин Пинтер, как вы очутились здесь?» — «Можно зайти к вам на минутку, госпожа Ковач?» — спрашивает он тихо и робко. «Пожалуйста, пожалуйста», — говорю я и веду его в комнату. Он рассказал, что там, где живет сейчас под чужим именем, полно нилашистов, солдат, немцев, — он квартировал где-то на проспекте Ракоци, возле больницы Рокуша. Даже в убежище ни разу не спускался, притаился в своей комнатушке. Однажды обвалилась стена смежной комнаты, и он сидел, как в паноптикуме, чуть не замерз. Пришел к нему старший по дому, стал кричать: «Спускайтесь в подвал, нечего оригинальничать, а может, у вас, милостивый государь, есть веские причины, чтобы скрываться?» Он, конечно, спустился, но выносить постоянное присутствие нилашистов было выше его сил. «Нет, — говорит он, — госпожа Ковач, чувствую, что больше не вынесу. Хуже, думаю, не будет, вернусь домой. Если в квартире никого нет, поселюсь один, все равно умирать голодной смертью, так лучше уж дома».

Мари вытрясла в окно половик, посмотрела на третий этаж.

— Где они живут? — спросила она.

Луйза подошла к ней, показала на веранду третьего этажа: вон там, первая дверь от лестничной клетки.

— Что же с ним произошло дальше?

— Квартира оказалась занятой. Как только они ушли, поселился там какой-то старший лейтенант. Он редко бывал дома, но приходил обычно неожиданно, на одну-две ночи. Спрашиваю я у господина Пинтера: «Скажите, пожалуйста, долго еще будет продолжаться так?» — «День-два, в худшем случае неделю, ведь русские уже в Пеште», — отвечает он. Что мне оставалось делать? Поживите, говорю, у нас, только не показывайтесь на глаза никому, как-нибудь перебьемся, если и в самом деле осталось несколько дней. Да, это были страшные дни, до сих пор мурашки пробегают по спине, как вспомню. Как-то раз старший лейтенант открыл дверь к нам: «Госпожа Ковач, ключ!» А за дверью стоял господин Пинтер. Стоило старшему лейтенанту сделать один шаг, и господин Пинтер попался бы, как кур во щи. Но старшему лейтенанту было плевать на то, что выстывала кухня, он нетерпеливо топтался на пороге, пока я не подала ему ключ. Больше мы его не видели. Через четыре дня, восемнадцатого января вечером, господин Пинтер перешел в свою квартиру. Осмотрелся, стал наводить порядок, вдруг — стук в дверь. От страха, как рассказывал потом господин Пинтер, он чуть богу душу не отдал, думал, что вернулся старший лейтенант — в ту пору люди еще всего боялись, — а на пороге стоял его сын Дюрка, загорелый, краснощекий, возмужавший, и ко всему прочему из его вещмешка выглядывал здоровенный каравай хлеба, что твой жернов. Я не в тебя пошла, да и то, ей-богу, прослезилась. На следующий день появилась и хозяйка… Да, я ведь говорила о том, что мы живем сносно, не голодаем, у Лаци работы хватает. А началось все с того, что как-то он заявился домой с печкой, принес ее на себе. Валялась, говорит, на площади Эржебет, возле киоска. Починю, мол, пригодится. И принялся за работу. А ты ведь знаешь, если уж он взялся за что-нибудь, то хоть всю ночь просидит за работой, а сделает. Отремонтировал печку, дрова горят в ней, как в пекле, только потрескивают. В полдень стучится к нам господин Лацкович со второго этажа, в руках у него ключ от входной двери. «Не запирает, — говорит, — не почините ли, господин Ковач?» — «А что я буду иметь за это, господин Лацкович?» — спрашивает Лаци. Начинают торговаться, и тут Лацкович увидел печку и говорит: «Какая у вас замечательная печка, господин Ковач, вот бы мне такую. Жене готовить не на чем, есть у нас спиртовка, да вот беда — спирт кончился. Не продадите ли?» Короче говоря, он дал за нее десять килограммов муки. Видела бы ты Лаци, он чуть не прыгал от радости, что так выгодно продал, и тут же опять в путь. Не беспокойся, говорит, Луйза, я принесу тебе другую печку.