Под одной крышей - [114]

«Проживи я еще хоть тысячу лет, все равно не стану такой доброй, как Луйза! — думала Мари, поднимаясь по лестнице. Мысль эта растрогала ее. — Да разве я одна? Никто в мире не смог бы стать таким, какой была Луйза…» И тут она вспомнила, что обещала сшить Луйзе платье… «С первой же получки непременно куплю материал. Пожалуй, черный шелк. Юци Пинтер скроит… попрошу ее… Юбку сделаю с оборками, воротничок и манжеты — из белого пике, тогда оно не будет старить… Впрочем, можно и какой-нибудь яркой расцветки…» Мари повеселела, мысленно представив Луйзу в новом платье, сердце ее переполнилось нежностью к сестре.

На следующий вечер Мари замесила тесто на кухне, растолкла орехи, перемешала с сахаром, принесла кастрюльку в комнату. За ужином они вспомнили, как жили в Буде, в отдельной, разрушенной теперь квартире, о гардеробе, о трюмо. Мари никак не могла примириться с тем, что лишилась их. Как трудно было им тогда купить это трюмо, она никогда не забудет, как они шли на площадь Телеки, скопив двадцать пенгё — тогда это были большие деньги. Потом Мари вымыла посуду, прибралась на кухне, и они с Винце пошли гулять. Осмотрели развалины, спустились к Дунаю, Винце остановился на берегу и молча смотрел на обломки Цепного моста.

7

Как чудесно летом ранним утром! На рассвете, в пятом часу, солнце освещает подоконник. Мари кладет на него проветривать подушки, подметает в комнате, а сама все посматривает на каштаны, на их густую темно-зеленую листву, и на нее веют давние, пецельские запахи. Спросив и ответив друг другу: «Ты готов?» — «Готов», — «Пошли?» — «Идем», они бегом спускаются по лестнице, чтобы тут же, в воротах, расстаться. Мари идет к Западному вокзалу, а Винце — на площадь Борарош.

Ворота бумажной фабрики не сразу заметишь среди невысоких деревенских домиков. За ними простирается огромный двор, застроенный одноэтажными и многоэтажными корпусами.

Чтобы попасть в свой цех, Винце нужно было пересечь двор. В нос ударил хорошо знакомый, характерный запах; стараясь скрыть легкое волнение, он начал негромко насвистывать. Проходя мимо конторы, увидел высунувшуюся из разбитого окна голову какой-то женщины, а затем молодого мужчины.

— Палфи! Палфи! — окликнула его женщина. Светло-рыжие локоны ниспадали ей на плечи. — Вы что, не узнаете нас?

Винце, ускорив шаг, подошел к окну, засмеялся:

— Как же можно вас не узнать, я узнал бы вас из тысячи, но просто не ожидал, что в конторе так рано начинают работу, прежде начинали в восемь часов.

Говоря это, он не выпускал руку взлохмаченного парня, с какой-то трогательной нежностью они смотрели в глаза друг другу.

— Рад видеть, тебя, товарищ Лехотаи, — сказал Винце, еще раз встряхивая руку парня. — Значит, жив… молодчина! А между прочим, мы здорово боялись за тебя и часто вспоминали…

— Я узнал, что ты вернулся и уже побывал у нас, — сказал Ференц Лехотаи, — и тоже обрадовался… ведь с сорок третьего о тебе не было ни слуху ни духу.

— Я же сказал тогда, что обязательно перейду к русским, — пожал плечами Винце и улыбнулся. — Заболел тифом. — Сказав это, он помрачнел и задумался. — Не стоит вспоминать о плохом… все хлебнули горя. — Переведя взгляд на красивую молодую женщину с волосами цвета меда, Винце сказал: — Рад, что вам удалось сохранить свои роскошные волосы.

— А я вдвойне рада, что вы вернулись живым и здоровым. А как ваша жена… с ней ничего не случилось?

— Все хорошо, — ответил Винце. — Я, правда, поволновался немного, когда приехал. В нашей будайской квартире ее не оказалось, дом увидел полуразрушенным, окна замурованными. Но потом разыскал ее у сестры. — Помолчав с минуту, добавил: — Тоже работает, на шелкоткацкой фабрике «Хунния». Ты теперь в конторе? — спросил он у молодого мужчины. — Видишь, значит, не зря учился…

— Да, здесь и в парткоме.

— Тогда, значит, еще встретимся, — обрадовался Винце и пошел дальше, в свой цех.

На душе у него стало еще радостнее, когда, раздвинув видавшую виды войлочную занавеску, он вошел в машинный зал. Взгляд его любовно скользнул по четырем огромным, черным, неподвижным агрегатам, и только теперь ему резанула ухо непривычная тишина. У первой машины стояли трое мужчин; он направился к ним, еще издали махнув рукой.

— Стоим? — озабоченно спросил он.

— Эржебет не дает току, — ответил машинист, здороваясь с Винце за руку. — Стоим уже полчаса, ничего не поделаешь.

— Вижу, гофрированная бумага идет.

Машинист Матяш Хольцер молча кивнул, затем протянул Винце деревянную табакерку.

— Закуривай!

Потрескивая, горел крупно нарезанный табак, тихо было в огромном машинном зале, в котором почти терялись четыре человеческие фигуры. Грязная жижа, обычно бурлившая под сеткой, сейчас была неподвижна, как бы застыла, прессовые валы тоже; тишину нарушали лишь женщина, подметавшая пол в конце зала, да негромкий разговор четырех мужчин.

— Ты здорово похудел, — сказал Винце долговязому белобрысому парню.

— Тифом болел. Посмотрел бы ты на меня тогда, на остриженного! — Первый помощник машиниста второй машины Янош Деметер засмеялся, затем закашлялся и с досадой растоптал самокрутку. Бледное гладкое лицо его еще не знало бритвы, и только на подбородке пробилось несколько рыжеватых волосков, и, когда он кашлял, светлый пушок слегка подрагивал. — Как только очистили шоссе, я в тот же день пришел сюда пешком. Мать говорила, не доберусь живым, а я добрался-таки, хотя и впрямь не думал никогда, что оно окажется таким длинным, черт возьми, это Шорокшарское шоссе! А здесь меня приняли очень радушно, — добавил он. — Выдали ватник, продукты, дрова.