Под одним солнцем - [11]

— Ладно, не поднимай… По правде говоря, я и не думал, что ты приедешь.

— Почему?

— Не стоило приезжать. Я бы поступил именно так. А ты… ты приехал. В тебе оказалось много этакой желеобразной начинки… Должно быть, от матери. Никчемный из тебя человек получился. Пропадешь!

— Отец!

— Не нравится? Это так, ты слушай, мы с тобой, наверное, последний раз говорим, экспедиция ведь надолго?

— Отец, перестань.

— Надолго?

— Да, ты знаешь.

— А мне осталось каких-нибудь… уже не дотяну, одним словом. Это и к лучшему, сам ты меня не бросишь. Ты растение, а не живой человек, пустил корни и сидишь. Человек не должен быть привязан. Я бы на твоем месте…

— Бросил, что ли?

— Безусловно. Зачем я тебе нужен? Я стар и беспомощен, ничем тебе не могу помочь. Какая от меня польза? Балласт и только… Дай еще плити, Антор, — неожиданно закончил он.

Я вышел в комнату и принес полную коробку. Он положил ее на колени и вынул оттуда ломтик, стряхнув крупинки сильера.

— Ты будешь?

— Нет.

— Как хочешь, зелье, правда, неважное. Вкус не тот, тебе не кажется?

— Не знаю, другого не пробовал.

— Не пробовал, — повторил он, — а много ли вообще ты испробовал в жизни? Что ты от нее взял? Что ты сделал, чтобы взять от нее как можно больше? Я, например, бросил своего отца, когда мне было двадцать три… нет, двадцать пять. Хе! уже не помню точно!

Он неприятно рассмеялся и снова запустил руку в коробку.

— Такова жизнь нашего времени… Тебе подобные были в моде лет двести, а может быть и триста назад, а сейчас они, наверное, сохранились, как и ты, только за облаками. Витай там дольше и не спускайся на Церекс, иначе загрызут, вот тебе мой совет. Тело у тебя розовое, мягкое и без зубов слопают.

— А твой отец? — спросил я. — Каким был он?

— Мой отец? Умер давно… Он тоже был болен, когда я оставил его, и даже не знаю, как он кончил… Сколько уже времени?

Я посмотрел на часы.

— Еще успею… Ты так говоришь, словно гордишься этим.

Отец шевельнулся в кресле.

— Нет, не горжусь… Передвинь меня в комнату, что-то холодно становится… Не горжусь, уо и не стыжусь. Смерть на то и существует, чтобы жизнь шла вперед, и нечего ей мешать, если она уносит даже близких.

Я вкатил кресло в комнату и пододвинул к столу.

— Говоришь, не мешать… Сама по себе логика интересна. Но уж если быть последовательным до конца, то ты, может быть, считаешь, что и смерти способствовать нужно?

— Нет, зачем? Смерть, Антор, в помощи не нуждается, она сама делает свое дело. Смерть, — он беззвучно пошевелил губами, — это лишь орудие, с помощью которого жизнь убирает с дороги ей неугодных.

— Не нравится мне этот разговор, отец.

— Конечно, ты молод, а мы, старики, любим, поговорить о смерти.

— Странная любовь.

— Ничего, поймешь и ты когда-нибудь, придет время.

Мы замолчали. Я снова взглянул на часы. Времени оставалось немного. Отодвинув стул, я поднялся.

— Уже уходишь?

— Пока нет, но скоро.

— Жаль, поздно мы с тобой заговорили о серьезных вещах. Я же тебя не воспитывал. Когда были деньги — хватало других забот, и тебя я отдал учиться. Потом ты летал, летал почти все время и где-то вдали от меня. Кто там тебя воспитывал и как — тебе лучше знать. В результате и получилось этакое желе…

— А из твоих рук кем бы я вышел? В каком аллотропном состоянии?

— Борцом, я надеюсь. Тебе было бы значительно лучше.

— А тебе?

— Мне тоже. Хуже было бы только моему больному и беспомощному телу, но не моему «я». Мне порой противно пользоваться твоей мягкотелостью. Вот, например, деньги, которые ты мне оставляешь, кстати, зачем так много? Мне же ненадолго… А ты летишь в Хасада-пир, там они пригодятся… возьми их, иначе пропадут. Твои деньги не должны пропадать… Ты понимаешь, вообще значение таких слов, как «твое», «мое»?

— Хочешь сказать?..

— Ничего не хочу сказать! Мое — это мое, значит ничье больше, ничье! Запомни это. А ты их… старому калеке, даже смешно, если вдуматься.

Я снова уселся на стул. Передо мною раскрывался новый, совершенно незнакомый человек.

— Позволь тогда спросить тебя, отец, ведь по твоему разумению дети должны быть такими же… борцами, — так ты говоришь? — как и родители, ты же скорбишь, что я не такой?

— Ну! — Он вызывающе выпрямился.

— Отсюда следует, что в лучшем случае они не будут мешать, даже мешать умереть! Зачем, спрашивается, тогда ты тратил свои деньги, я подчеркиваю, свои, на мое обучение? Зачем кормил, одевал меня, когда я был еще… вот такой, зачем?

Отец выпрямился в кресле и резко, по-молодому тряхнул годовой.

— Дети — это продолжение твоего я. Они должны быть такими же, каким был сам, и даже еще более сильными. Нечего от них ждать другого. Дети — это твое собственное противоречие смерти!

— Всего лишь противоречие?

— Противоречие.

— Одна-а-ко, с тобой разговаривать…

— При чем здесь я? Такова жизнь.

— Не кажется ли тебе она в таком случае слишком, как бы сказать…

— Не подбирай слов. Жизнь такова, какова есть, нечего о ней раздумывать, ее нужно принимать и пользоваться ею до тех пор, пока это возможно.

— Так поступают в мире животных…

— А в человеческом обществе тем более.

Он упрямо сложил губы и посмотрел на часы.

— Тебе пора идти.

— Да, пора.

— Так иди, нечего сидеть со мной. Жизнь прекрасна и создана для молодых, а старики в ней явление побочное.