Под нами Берлин - [135]

Растерянно смотрю на перепуганную толпу людей и не могу разобраться в своих чувствах. Ненависть, жалость и сострадание перемешались с горькой обидой за человека, за человечество.

За рекой еще рвутся снаряды, но они уже здесь никого не пугают. Хочу вблизи поглядеть на немцев и поговорить с ними. Подхожу к женщине с мальчиком лет шести-семи. Малыш от страха жмется к матери. Мать тоже в испуге, и, если бы не черная река сзади, она наверняка бы бросилась бежать туда, где еще идет война. Она, война, ей менее страшна, чем я. Это меня злит и я, чтобы успокоить их, сказал:

— Гутен таг!

Женщина с мольбой о пощаде подняла руки. Мальчик страшно заревел и укрылся у матери под полами старого пальто. Детские слезы я никогда не мог спокойно видеть, а сейчас как-то испугался их.

По всему видно, женщина, с которой я пытался заговорить, рабочая. Да и другие, очевидно, из рабочих или крестьян (богатые успели уехать на запад). И как бы я ни старался себя убедить, что среди этого трудового народа не все наши враги, сердце никак не хочет принимать эту мысль.

Сколько горя, страданий принесли нам немцы! Злоба, ненависть кипела в нас. «Хочешь жить — убей немца!» — призывали газеты, лозунги… И мы били врага, не жалея себя, и порой в огне сражений казалось, что все немцы — фашисты.

Не забыть случай в Инстенбурге. Его только что взяли наши войска. Город целехонький. Но в нем ни одного немца. Холодно. Вижу, как наш уже немолодой солдат поджег деревянную веранду у трехэтажного каменного здания.

— Зачем ты это сделал?

— Руки погреть. Шибко озябли.

— Но это безобразие! Неужели непонятно?

— Да, товарищ майор, безобразие. Это я понимаю, — виновато и горестно говорил солдат. — Но обидно: у нас, где они побывали, развалины и пепел… А тут ничто не тронуто. Как же теперь быть-то? Неужели после всего, что они наделали, мы им так все и отдадим, а сами заново будем строить?

Ничего я больше не сказал солдату. Видимо, ненависть, подобно материальной вещи, имеет инерцию. Да и только ли инерцию? За годы войны она у многих стала чувством, почти равным инстинкту. Такая ненависть может совсем потухнуть только со смертью преступников. А фашизм пока еще жив и борется. Значит, и ненависть живет в крови, в мыслях, и не так-то просто ее сдерживать одним холодным рассудком.

2

Наступил апрель. Конец господству зимы. Однако по ночам она еще упорно цепляется за свое былое могущество. Зато днем пылают снега под солнцем. Вешние воды и тепло, набирая силы, бурными потоками сметают с земли ледяные оковы.

Этот апрель особенный — последний военный апрель. Линия фронта проходила па Одеру и Нейсе в шестидесяти километрах от Берлина. Молчание пушек объяснялось последней передышкой перед последним штурмом главного логова фашизма.

Война всех сделала стратегами, поэтому каждый ждал скорого наступления на Берлин. И не откуда-нибудь, а кратчайшим путем — с Одера и Нейсе. Другого направления и не могло быть. В длительной борьбе с фашистской Германией мы хорошо познали свои силы и способности.

Вот почему никто из нас, инструкторов-летчиков ВВС, не удивился, когда нам — подполковнику Андрею Ткаченко, майорам Павлу Пескову, Ивану Лавейкину, Петру Полозу, мне и капитану Косте Трещеву сказали: собирайтесь на 1-й Украинский фронт.

Киев. Хорошо знакомый аэродром Жуляны запружен новыми самолетами ЯК-3. Выбирай любой — и лети на фронт. Столько истребителей не имела вся наша 2-я воздушная армия во время освобождения Киева. Теперь эти самолеты ждут фронта. Да, так нам и сказал директор сборочного завода: не фронт ждет самолеты, а самолеты — фронт. Воздушные армии, готовясь к наступлению, в достатке запаслись боевыми машинами.

Глаза разбегаются, глядя на блестящие свежестью истребители. И может, потому, что у меня на душе тепло весны, я эти «ястребки» сравниваю с огурчиками, только что сорванными с грядки, пахнущими еще солнцем и землей. Какой выбрать?

Внимание привлекли большие белые цифры на фюзеляжах: 26, 55, 87, 100, 13, 22, 20, 17. Почему взгляд задержался на этих номерах самолетов? Ах, вон в чем дело! Память. Я воевал на машинах с такими номерами. Я не любил летать на одинаковых номерах. Каждый самолет, на котором довелось воевать, — часть твоей жизни, так зачем же ее отмечать одним и тем же номером? Жизнь не повторяется. Пусть и самолет будет иметь свое имя, непохожее на предыдущее, неповторимое.

Я выбрал 25. Цифра круглая, привлекательная. На этом истребителе я постараюсь кончить войну. Должен кончить.

Мотор на самолете гудит ровно и мощно. Рулю на старт. Нужно машину опробовать в воздухе.

Знакомая асфальтированная взлетно-посадочная полоса. С нее я более пятидесяти раз поднимался в небо Киева. С нее последний раз взлетали мои фронтовые друзья Игорь Кустов, Николай Априданидзе; Георгий Колиниченко, Николай Калашников. Сегодня же надо сходить к ним на могилы.

«Як», словно молодой конь, застоявшийся в конюшне, так лихо рванулся на разминку, что мне пришлось приложить немало усилий, чтобы не сбиться с прямолинейного разбега. —

Чисто и мощно поет мотор. Машина послушна моей воле и, как перышко, легка в управлении. Любую фигуру высшего пилотажа выполняет без всяких усилий. И что хорошо — отрегулирована на мой вкус. Брось рули — и она сама устремится ввысь, в небо.