Под миртами Италии прекрасной - [4]

Эта церковь была выбрана Зинаидой Волконской не случайно, не только потому, что она жила рядом с нею, во дворце Поли, к боковому фасаду которого примыкает грандиозный фонтан Треви. Перейдя со своими близкими в католичество, она под конец жизни впала в мистицизм и, как видно из ее записок, выдержки из которых были опубликованы в вышедшей в Риме книге Андре Трофимова «Княгиня Зинаида Волконская. Из императорской России в папский Рим», мечтала обратить в то же вероисповедание даже императора Николая I, а следовательно, и его подданных. Ей самой, писал автор книги, по-видимому, хотелось бы покоиться в соборе Святого Петра, служащего усыпальницей римских пап. Но рассчитывать на это не приходилось. Главный храм католичества принял в свои стены прах только двух женщин, оказавших римской церкви несравнимо большие услуги, чем, хотя и щедрые (и, говорили, разорившие ее), денежные пожертвования. Это графиня Матильда, к воротам замка которой в Каноссе пришлось совершить вошедшее в поговорку унизительное паломничество королю Генриху IV, и отрекшаяся от протестантизма королева Швеции Христина. В церкви же Санти Винченцо э Анастазио устанавливали (вплоть до начала нынешнего века) урны с сердцами римских пап. Около них и выбрала себе, не лишенное с точки зрения правоверного католика патетики, место Зинаида Волконская.

…23 июня 1852 года в местечке Манциана под Римом умер Карл Павлович Брюллов. С Пушкиным его связывало в прошлом короткое по времени, но окрашенное горячим восторгом поэта перед творчеством художника знакомство.

Впервые Пушкин увидел его картину — «Итальянский полдень» — в 1827 году. А их первая личная встреча состоялась весной 1836 года в Москве, вскоре по возвращении Брюллова на родину после продолжавшегося двенадцать лет пребывания в Италии. За два года до этого в Петербург была доставлена и выставлена в Академии художеств его большая, написанная по заказу уральского горнозаводчика и мецената А. Н. Демидова картина «Последний день Помпеи». Молва о ней долетела до России еще раньше. Картину ждали с нетерпением. М. Ю. Лермонтов вложил в уста одного из персонажей повести «Княгиня Лиговская» такую тираду: «Если вы любите искусства… то я могу вам сказать весьма приятную новость, картина Брюллова: «Последний день Помпеи» едет в Петербург. Про нее кричала вся Италия, французы ее разбранили. Теперь любопытно знать, куда склонится русская публика, на сторону истинного вкуса или на сторону моды».

«Последний день Помпеи» произвел в русском обществе подлинный фурор. А. А. Баратынский, обращаясь к Брюллову, восклицал:

Принес ты мирные трофеи

С собой в отеческую сень, —

И был «Последний день Помпеи»

Для русской кисти первый день!

«Картина Брюллова — одно из ярких явлений XIX века», — писал Н. В. Гоголь, считая, что «мысль ее принадлежит совершенно вкусу нашего века, который вообще, как бы сам чувствуя свое страшное раздробление, …выбирает сильные кризисы, чувствуемые целою массою».

Пушкин набросал начало посвященного брюлловской картине стихотворения:

Везувий зев открыл — дым хлынул клубом —

                                                               пламя

Широко развилось, как боевое знамя.

Земля волнуется — с шатнувшихся колонн

Кумиры падают! Народ, гонимый страхом,

Толпами, стар и млад, под воспаленным прахом,

Под каменным дождем бежит из града вон.

В рукописи поэта рядом с этими строками воспроизведены фигуры поразившей его воображение картины.

Вряд ли обоснованы сомнения некоторых исследователей на тот счет, что Пушкин мог, хотя бы в шутку, встать перед Брюлловым на колени, прося отдать ему рассмешивший его до слез рисунок «Съезд на бал к австрийскому посланнику в Смирне» (теперь этот акварельный рисунок, как сообщил Е. Кончин, которому удалось частично проследить его дальнейшую судьбу, находится в Кировском художественном музее). Ссылаются на то, что соответствующий эпизод, описанный в воспоминаниях ученика Брюллова А. Н. Мокрицкого (и, добавлю, изображенный позже И. Е. Репиным), отсутствует в его дневниковых записях. Но ведь в дневнике Мокрицкого не упомянуто и то, как сам он через несколько дней рисовал Пушкина на смертном одре, что для него, конечно, было не менее важным.

Не следует забывать, чем был Брюллов для своих современников, особенно в тот многообещающий период его творчества, когда он только что вернулся из Италии. Да и позже, вновь уезжая за границу и предчувствуя свой близкий конец, разве не имел художник оснований сказать М. И. Глинке, что из всех людей, окружавших его тогда в Петербурге, лишь он один был ему «брат по искусству»? Отношения Брюллова с Пушкиным при жизни обоих тоже, наверное, строились на основаниях равного с равным. Подтверждением этому может служить и то, что поэт подарил ему, что вообще-то делал не так часто, автограф своего стихотворения («Альфонс садится на коня…»). Это лишь беспристрастное время внесло коррективы в сравнительную оценку значения их творчества. А все же жаль, что самый блестящий из русских живописцев первой половины XIX века не успел, о чем сам сокрушался, написать портрет Пушкина