Под чужим знаменем. Курсант из Дабендорфа - [9]

Однажды его спросил Ваня Остапчук, из Киева:

— Так ты собирался воевать за Родину и Сталина?

— Когда шел добровольцем то да.

— Стало быть, ты и сейчас веришь в справедливость большевистского дела?

— На этот вопрос трудно ответить, Ваня. Да и боязно мне отвечать на него.

— А мне вот не боязно, — сказал Серега. — Чего бояться? Настучит кто командирам?

— Немцы на пустую болтовню внимания не обращают.

— Ныне немцы другие стали. Сами видите, что на фронте происходит.

— Похоже, что отвоюют большевики свои земли обратно. Но что потом? — спросил Остапчук.

Андрей ответил:

— И гадать не нужно. Они дальше пойдут.

Остапчук засомневался:

— Пойдут ли?

— Пойдут. Для Сталина война может закончиться только в Берлине.

— Ну, до Берлина еще дойти нужно. А немцы это тоже сила.

Серега прекратил этот разговор:

— Сколько же вы будете обсуждать, кто и зачем перешёл на сторону немцев? Перешли и перешли. Так получилось. И воевать придется. Потому я и учусь так хорошо — забыться хочу. Я бы с бабой на сеновале забылся, но баб здесь почти нет.

— Забыться говоришь? А я сам к немцам перешел. Никто меня не принуждал и не из страха сделал я это! — зло заявил Остапчук. — Чего меня принуждать. Я ненавижу большевиков!

— И я также! — заявил Игнат. — Я в атаке жизни не жалел. Я медаль «За отвагу» заработал кровью. А затем перешел к немцам. Надоели комиссары! Поперек горла стали мне эти жиды!

— Ты не был комсомольцем? — спросил Андрей Остапчука.

— Был. А как же. У нас все были комсомольцами. На заводе все молодые комсомольцами стали.

— В Киеве было так плохо?

— А тебе в Москве было хорошо?

— Не могу жаловаться, — признался Андрей.

— Оно конечно. Ты ведь не сын рабочего.

— Ты тоже, насколько я слышал, — Андрей понял, что разговор становится жарким. — Твой отец не землекопом был.

— Нет. Не землекопом. Но я не сын красного профессора из Москвы, что жил в хорошей квартире и получал большое жалование. Сколько зарабатывал твой отец?

— Не скажу точно. Но нам хватало на жизнь.

— А нам нет. Мой отец инженер. Простой советский интеллигент, как любили говорить, с окладом 55 рублей в месяц. Моя мать стала инвалидом, после того как попала под машину. И пенсия у неё была 16 рублей. И заработка моего отца в строительном тресте едва хватало на продукты для матери и меня с сестрой. В 1938-ом отец устроился на вторую работу в институте повышения квалификации инженеров. И знаешь, сколько ему платили? 40 рублей. А 100 граммов хорошей колбасы стоило 2 рубля 70 копеек. Того мне по гроб мой не забыть!

Остапчук перевел дыхание и продолжил:

— В 40-ом, помню, сестре купили пальто за 200 рублей. Когда я уже работал. Это для нас были такие деньжищи. Но выбора не было. Ей ходить стало не в чем. Она так тогда радовалась. Да что она — все мы были счастливы от этой покупки. И ты говоришь о том, что я должен любить эту власть? Работать с утра до позднего вечера. И не пикни, что ты чем-то недоволен!

— Оно так, — согласился Серега Осипов. — Я сам помню. Про колбасу мы только слыхивали, но не ели. Не то, что в Москве. А одежду я за отцом донашивал. Нового почти и не покупали ничего.

Андрей ничего не ответил им. В их московской жизни ни у него, ни у его друзей проблем такого характера не было. И сейчас он не мог возразить этому киевскому парню, что с такой злостью поносил большевиков.

— И все бы ничего! — продолжал Остапчук. — Но я читал в учебниках по истории, как плохо жили при царе рабочие. И там хватили Ленина и Сталина за новую и счастливую жизнь, которую они подарили простому человеку. Но на деле я этой счастливой жизни не видел. Говорили нам учителя, что Сталин думает про нас. Но про мать мою кто думал?

— Какое там! — поддержал Остапчука Игнат Васильев. — Подумал он! Может для москвича все и хорошо было. Моя бабка пятерых детей имела и без мужа их поднимала. В 29-ом году сдала она одну комнату приезжему инженеру в квартирке нашей. Чтобы детей накормить и внуков. И мы все 8 человек в одной комнатушке ютились. Так соседка, курва, настучала в милицию. Пришел участковый и орал на бабку, что де она наживается на горе трудящихся и жильем государственным спекулирует. Бабка у него в ногах валялась, прощение вымаливала, дабы дело не завел. Домишко государственным был.

— И что? — спросил Остапчук.

— «Пожалел» он её и всего лишь из квартиры выбросил. И пошли мы все по чужим углам скитаться. И чего изменилось то? При царском режиме у дома был хозяин. Его эксплуататором окрестили и дома лишили. А потом стал домик народным. Народу, стало, принадлежать он стал. Вот моя бабка как многодетная и стала в двух комнатках жить. А потом её выбросили из квартиры. Из народной значит. Так в чем разница? Скажи мне, Рогожин, ты умный.

— А что я сказать могу? Не знаю.

— На фронте я воевал честно. Но где справедливость? И там её нет. Крысы штабные и пороха не нюхали, а орденами украсились. И жены у них походные. А меня едва в штрафбат не упекли из-за этого.

— Из-за девки что ли? — усмехнувшись, спросил Серега.

— Из-за медсестрички, — стал рассказывать Игнат. — Её Машей звали, и давала она всем. Говорила, что ей нас жалко. Так и помрем женской ласки не изведав. А нам чего? Каждый день жизнью рисковали.