Под часами - [58]

— Он? Чего?…читает молитву на древнееврейском…

— Это из детства…

— А может, его больше всего задело, что этот Солин его таким дуболомом представил… для таких людей…

— Солин? Не думаю, он для него чужой, получается, чуть не предатель… хочет уехать…

— А если он тоже чувствует, что ему здесь уже невмоготу, и вдруг эта мысль: уехать, а это так неожиданно для него, как предать самого себя?!

— Он? Уехать? Нееее-е-ет…— Он покрутил головой и уставился на Татьяну. Она сидела невозмутимо. Потом ответила, вставая…

— А что?…я бы…

— Что? — Удивился Автор…

— Надоело тут все до…— она крепко выругалась, махнула рукой и подступила к нему лицо к лицу…— ты что, слепой? Ты, бытописатель хренов? Слепой? Тебе нравится править пьесу, чтоб стала понятна этой бляди, с которой твой дружок никак расстаться не может?…

— Мой?…— скандал возник мгновенно и разрастался со скоростью взрыва.

— Уехала бы к… матери. Это тебе переводчик нужен, а ты там ни на фиг никому, а мне везде есть дело, и ни одна сука не будет считать петель в строчке, когда я платок для короля связала… и Сукин твой испугался…

— Он ничего не боится. — Автор покрутил головой.

— Себя. — Ткнула в него пальцем Татьяна. Нет страшнее зверя…— и ты тоже теперь, пока сам себе правду не скажешь, писать не сможешь…

— Ты прокурором не работала!? — Взорвался Автор…

— Что вдруг? — Сбила его Татьяна…

— Очень уж протокольно и безапелляционно… откуда знаешь?…

— Пока ты носишься, я с цельными натурами дело имею… с бесхитростными зайчиками и хвастливыми королями, с мудрыми шутами и прожорливыми людоедами, а они никогда не врут, потому что в сказках не надо мотивировать поступки… наоборот… их поступки — мотивы жизни… они совершают их… в отличие от нас, заменяющих все сомнениями, неврозами и таблетками…

— Господи, — он обнял ее и уткнулся в ее рыжую гриву, — только великим людям Бог посылал таких мудрых жен! Что же я должен сделать, чтобы оправдать это?!

— Ты же любишь тихие концовки… потому что в пафосе слишком много пустого места…

— У меня есть прозапас одна такая…

Утром он отправился к маме. Были у него в жизни маленькие открытия, которые со временем не теряли остроты новизны, и, каждый раз повторяясь, снова так же удивляли его. Он вошел в ворота кладбища и остановился — феномен возникающей тишины за оградой кладбища, монастыря — всегда поражал его. Вот — двадцать метров, пятнадцать даже, отделают его от шумной улицы… здесь другой мир. Здесь умиротворение, тишина, уравновешенный покой, хотя, казалось бы, должны царить скорбные ноты… кончается трагедия… течение жизни убеждает в неотвратимости произошедшего, и мысли сбиваются, и запахи одурманивают, и тишина убеждает… и жизнь становится понятнее, как даль на самом краю пропасти, ничем не заслоняемая и ничем более не отделенная от твоего глаза и следующего возможного шага…

Сукин

Рукопись учителя он теперь носил везде с собой. Перегнул листы пополам, вложил в обложку от "общей тетради". Их получилось две. И обе он еще вложил в папку из мягчайшей кожи с вытесненным золотом гербом в правом верхнем углу (два перекрещенных меча и в каждом секторе по картинке), которую захватил в каком-то немецком штабе… сначала она у него в планшетке хранилась, потом планшетку он подарил соседскому мальчишке, а папку эту оставил… она была размером чуть больше тетрадок… в нее же он сунул трофейную ручку-карандаш и свою тетрадочку в клеточку с переписанными набело стихами.

"Вот и все мое богатство. Даже проще — вот он, весь я… все, что сделал в жизни хорошего… чужую рукопись сберег и стихов накропал… впрочем, может, они никому и не нужны, а я тут хлопочу… спросить тоже не у кого… нет такого человека, который бы понимал, и которому я верю…

Иногда он открывал рукопись наугад и перечитывал, не вглядываясь в строчки, потому что многие абзацы и даже страницы знал наизусть…

"По снегу ползло синее одиночество. Туча набегала на луну, темнел мелко пупырчатый наст, потом свет снова наползал, тень пересекала двор легко и бесшумно. От этого движения затерянность в мире ощущалась особенно болезненно. Лоб холодило оконное стекло, колени упирались в теплые бревна сруба, мыши возились, укладываясь спать или отправляясь на промысел… некому было бросить слово. Некому. Оно падало в пустоту. В синюю тень. Скользило по насту, обходило стволы яблонь. Ничто его не задерживало… это слово катилось на круглых колесиках "о": о-ди-но-чест-во…

Эта рукопись была для него учебником. Читая и перечитывая ее, он однажды почувствовал, что стал улавливать ритм прозы, что, даже не вникая в суть слов, может почувствовать настроение по ее пульсу, как врач определяет болезнь, зажав пальцами вену на руке пациента, а уже потом, в дополнение к этому, глядя в его глаза и выстукивая и выслушивая…

И еще он понял, что эта рукопись — его крест. На свете она нужна больше всех ему, и так случилось, что доверена ему, а значит, он отвечает за нее и должен сделать все, чтобы ее прочли люди… он был уверен, что это необходимо… но как? Он снова открывал наугад:

— …Тогда он вдруг почувствовал, что полетел, потому что сильно любил. И когда долетел до луны, почистил ее, чтобы светлее на улице было и стал спускаться обратно. Ну, что летать одному… ночью… и он опустился под ее окно. Она бы его заметила, так светло стало. Но ее родители не умели летать… мать еще ничего, а отец — ни за что. Они в тот день повесили новые толстые шторы на окна. У него была контора, он держал лошадей, и балеголе у него их брали, а он складывал копки…— И Шейна разгладила скатерть ладошкой, которая до конца не разгибалась. Она поерзала немного на стуле и недоверчиво посмотрела на внука. — Тебе, правда, интересно? — Он кивнул головой. — Никто же не слушает. Кто старшие, сами все это знают, а молодым некогда, а маленьким… нет, ну ты не маленький, но внуки так часто видят своих бабушек…