Под часами - [39]

Соломон ходил на станцию и там читал газету на стенде под стеклом… он читал долго… все подряд. Если встречал, где-нибудь это слово, запоминал всю заметку, чтобы потом дома перечитать ее в уме и подумать, куда ветер дует… нет, последнее время ветер дул совсем не в ту сторону… все время проклинали сионистов, и называли их пособниками империалистов и всякими другими словами, и так трясли кулаками, что земля дрожала…— это каждый еврей чувствует, когда трясут кулаками и проклинают весь их род…

Появление этого белобрысого русского парня, который знал немного идиш, совершенно перепутало все в жизни Соломона. Он теперь целыми днями или думал о нем, или разговаривал с ним… он даже вроде скучал по нему и не мог себе объяснить этого… он, проще сказать, привязался к нему… а это было совсем против правил Соломона — он не хотел никого и ничего, чтоб ни по кому не скучать и ничего не жалеть…

Может быть, это произошло потому, что он почувствовал в нем такое же одиночество, какое носил в себе, может быть, потому что давно не знал такого внимания к себе, а, может быть, потому что всю жизнь думал в старости иметь рядом сына, а сын остался далеко в земле… ну, не может человек жить один… хоть на другом конце света есть у него кто-то, к кому тянется некая невидимая ниточка. Если не родственник, так хоть друг. И вся земля опутана этими ниточками. Они защищают ее от того, чтобы не растеряла она всех и вся до конца в своей неразумной расточительности и одичании. Была когда-то дикой, дикой, необжитой и опять скатывается в дикость, но обжитую. Как старый человек к концу дней своих становится опять ребенком, беспомощным, неразумным, слезливым… и кто-то должен оберечь его, чтобы не наделал он, не ведая, глупых, ненужных и недобрых дел… так эти нити, связывающие души, превратились в защитную сетку, авоську, в которой земля волочится в космосе… авось, авось…

А Иерусалим, в котором он не был, конечно, да и на картинках видел не часто и не много раз, снился ему теперь по ночам. Снился и снился. Соломону казалось даже, что он запах особый этого города чувствует, потому что вычитал он в какой то книге, что зной разносит там запах горячего дробленого камня. Ах, как бы он хотел посидеть на нем, на этом камне… все равно на каком — на валуне или дорожном булыжнике, на ступеньке синагоги или развалине дома… Нет, — говорил он себе, — какой развалине?! Какой развалине! Евреи всегда умели строить! Они строили, а им разрушали, а они опять строили… и так всю жизнь…"Готеню, Готеню, гиб мир нох а куктон аф майн Эрец Исроэль, унд их кен штарбн мит а лихетеке гарц"…[7]

Эти деньги, что Слава оставил ему, он спрятал… и не то, чтобы специально, как прячут на черный день, черный день у него был уже много лет… он даже самому себе этого не говорил… но как бы… на Иерусалим… неизвестно, что это значило: на дорогу, на жизнь там, на синагогу, на митцву?…На Иерусалим…

Сегодня был ерев Пейсах, и Соломон отправился в синагогу в город. Что ему бояться? Слава Богу, по нему некому плакать!.. В два кармана пиджака он положил по пятьдесят копеек гривенниками, чтобы раздать их побирушкам при входе из одного кармана, а при выходе — из другого. Говорили, что там фотографируют. Пусть фотографируют. Сообщают на работу — у него нет работы. Берут на заметку — пусть берут. Что ему их заметки!?.

С тех пор, как стали бродить слухи, что люди уезжают туда, его сны как-то поменялись, не то, чтобы он видел что-то другое — все тоже: он идет, и идет, и идет, и пахнет горячим камнем, и сыплются с грохотом стены Храма, а он пытается закрыть голову руками, но никуда не бежит, а сам ложится под эти камни, и чем сильнее они придавливают его к земле, тем легче ему становится, и он шепчет и шепчет одни и те же слова, уже еле двигающимися губами, последними каплями воздуха, последними мыслями: "Готеню, а гройсер данк дир, Готеню, а гройсер данк… " [8]на этом месте он всегда просыпался с колотящимся сердцем и начинал глотать воздух, хватать пересохшими губами…

По праздникам он приезжал сюда. Пусть фотографируют. Но никто не стоял с фотоаппаратом. Соломон раздал мелочь, поднимаясь по ступенькам, потом он опустил рубль в ящик и всю службу отсидел в полном зале, когда надо поднимаясь и кланяясь, подгибая колени, как делал это еще, когда ходил с отцом в "шул", и как кланяются только евреи… что его удивило сегодня — много молодых лиц… в основном, конечно, старики, но и по тридцать и по сорок были… а еще больше того совсем молоденькие мальчики просто… девочек он не видел… может потом, когда все кончится. Ему стало даже любопытно. Он решил задержаться. Встал на ступеньках рядом с этими побирушками — кто-то даже протянул ему мелочь, и он, смутившись, спустился ниже. Ничего себе — дожил! Уже так выгляжу, что мне подают, хотя ничего в этом нет ни стыдного, ни зазорного… он смотрел на выходящих из синагоги людей, и слезы наполняли его глаза. Они скатывались сами собой — он не вытирал их и не стеснялся: катятся и катятся… пусть катятся… это могли быть его дети, его внуки… и они бы шли сейчас со всеми вместе, и они пошли бы к нему домой, и Рейчел бы накрыла стол, и сделала бы такую фиш, что невозможно лучше представить — никто так не умел… и дети бы шумели, и он бы сказал им Агаду, а потом они бы… уже не слезы, уже спазм в горле, и ударило в сердце, и он покачнулся и сел на ступени… ничего такого — все сидят… сейчас, сейчас он встанет и пойдет… сейчас… какие-то руки подхватили его: