Под часами - [21]

Да, Наташа — другое дело. Она была из тех женщин, которые знают, что нравятся всем с первого взгляда. И где бы она ни жила — умела по возможности красиво одеться, чтобы нравиться — это нужно было прежде всего ей самой. Она была на двенадцать лет его моложе. Конечно, у нее были мужчины, и многие в противовес Славе звали и звали ее замуж, но сначала она ждала — "не тот, не тот" подсказывало ей что-то внутри, а с тех пор, как познакомилась со Славой, с ней происходило совершенно то же самое, что с ним и Машей. Он теперь стоял поперек ее дороги к другим мужчинам, и она ничего не могла поделать с собой, даже когда человек ей нравился, и она убеждала себя, что пора уже остановится и устроить свою жизнь. А то еще чуть — и будет поздно.

— Почему ты не женишься на мне? Дай, я тебе хоть дочку рожу… шептала она ему после того, как первый голод страсти был удовлетворен.

— Опять?

— Ну, я же женщина! Я тебе это только что доказала! Чем я тебя не устраиваю? Говори, пропащая душа! — она жарко навалилась на него сверху. — Молчишь? По бабам лучше таскаться.

— Ты же знаешь, что это неправда…

— Знаю. — Согласилась она. Но бабий век…

— Наташа. Обещаю — вот сделаю одно дело — и все решим.

— Какое дело? — Он молчал и гладил ее по руке выше локтя — кожа была такой нежной и натянутой, что казалось сейчас заскрипит под ладонью…— эх ты, разведка… как ты живешь. Как ты живешь, если никому ничего сказать не можешь?

— Мне это не нужно. Ты мне завтра купи билет до Терпугова.

— До Терпугова?

— Да. Я вернусь недельки через полторы. На обратной дороге все решим. Обещаю. Это закон такой — до вылазки никогда ничего не загадывать, слышишь?

— Слышу, Смирнов, слышу. И не кури в постели.

— А ты не боишься, что я от твоих всяких требований и условий ни на что не решусь?

— Не боюсь. Они тебе нужны. Как всякому нормальному человеку. Ты даже не понимаешь, как соскучился по этому…

Утром Наташа ушла на станцию и взяла билет на вечерний поезд — до Терпугова была короткая ночь пути. Она часто брала билеты в кассе для своего начальства, и поэтому ее появление на вокзале не вызвало ни вопросов, ни удивления.

Соломон

Слава остановился на пустыре и оглянулся. Ничего не изменилось вокруг. Может быть, он казался не таким большим… но те же запахи… тонкая прелая горечь осени… дымка между сосен над крышами домов… бурьян в рост заборов… пусто, как всегда, и как всегда перестук электрички и отзвука эхо. Оно будто переспрашивает, а колеса все повторяют одну и ту же формулу: "тяни-тяни-тяни… тяни-и". В здании, где они учились, была обычная средняя неполная школа. В доме, где жили, — теперь "Медсанчасть". Он постоял, пока собирались к первому уроку…— ни одного знакомого лица. Учителя все были новые — ничего удивительного. Он послушал звонок, потом хлопнули распахнувшиеся фрамуги на солнечной стороне, и все вокруг стало тихо…

На другой стороне станции тоже все было, как прежде. Милиция выкрашена в яркосиний цвет… добавилось палаточек вдоль дороги… новый магазин… в магазине мелькнули несколько знакомых лиц продавцов, но он решил пока не заводить разговора…

Наконец, он добрался до Советской, на которой была синагога. Два раза прошел улицу, не мог ничего понять и, наконец, остановился против пустого участка, заросшего травой. Забор висел криво на сгнивших столбиках, кирпичные столбы ворот рассыпались грудами бурого цвета и поросли лебедой и вьюнком — даже следов дома, стоявшего здесь, не осталось… сзади послышались шаркающие шаги. Сукин стоял, не оборачиваясь.

— Ви, молодой человек, что-то ищете, так я могу вам сказать, что ви это не найдете…— Слава обернулся на голос. Рядом стоял маленький, толстый человек с неожиданными кудряшками вдоль большой лысины. Он уже все сказал, а теперь шлепал мокрыми толстыми губами.

— Да?!. - не то утвердительно, не то спрашивая, произнес Сукин.

— Я же вижу. — Уверенно продолжил толстенький. — Я не знаю, зачем вам синагог, потому что ви не а ид, но синагог сгорел, когда тут были непорядки…

— Непорядки? — Невольно повторил Сукин.

— Да. Так ви не знаете… были… теперь уже можно сказать… лучше не говорить, но можно… а чтобы не стоять, так пойдемте в дом и скажите мне, почему мне ваше лицо что-то напоминает…— Сукин внутренне улыбнулся, напрягся и, глядя в голубые мутноватые глаза собеседника, произнес: Их вейс нит. [3]

— А за ер аф мир! — обрадовался толстенький, — Эр редт аф идиш! [4] — и ускорил шаг.

В на другой стороне улицы чуть наискосок от того места, где они стояли, Сукин нашел все, что искал. Соломон знал все новости, потому что все происходило на его глазах. Он никого не обвинял, не называл никакие имена и не проклинал судьбу. Он просто рассказывал медленно и неотвратимо, как течет время. Казалось, он никогда не остановится, и запасов его памяти хватит на столько лет или даже больше, сколько он уже прожил на этом свете.

— …сожгли синагогу… избили раввина, и он умер потом… может быть, и не от побоев, но, когда так истопчут душу, то она может не распрямиться, и тогда Б-г забирает к себе, чтобы разогнуть ее. А его дети чудом смогли уехать в Израиль… а он остался, потому что Соня болела очень, и не было время ждать… это же случай… а теперь он уже восемь лет один… и, конечно, про детей знает только через окольные пути. Потому что они боятся ему писать, чтобы не навредить, а что можно навредить человеку, который живет на семьдесят рублей пенсии и уже ничего не может бояться… даже смерти… но Б-г почему-то не забирает его к себе и к Соне.