Под брезентовым небом - [4]

До начала представления оставалось немного времени. Галерка была уже переполнена, и в амфитеатре почти все места были заняты. Только нижние ложи еще пустовали.

Продолжая с жадностью оглядывать зал, я увидел арку, закрытую занавесом такого же цвета, как и барьер (художник мне объяснил, что оттуда на манеж выходят артисты). Увидел глубокую оркестровую раковину: в ней рассаживались музыканты, листали ноты, настраивали инструменты. А наверху, под куполом, поблескивали какие-то непонятные снаряды, висели шесты и обручи, переплетались веревочные лестницы и канаты. Я даже приподнялся, чтобы лучше разглядеть. Но мать одернула меня:

—   Сиди тихонько! Помни, что обещал! — И призналась, обернувшись к художнику: — Я все же раскаиваюсь, что приняла ваше приглашение. Знаю, знаю, сердце у вас доброе. Но Шурик, он такой впечатлительный. Да и спать я его укладываю обычно рано...

—   Считайте нынешний вечер исключением, — отозвался художник. — И кстати, исключением удачным. Как раз сегодня первая гастроль Анатолия Леонидовича Дурова.

Он что-то хотел добавить, но тут грянул марш, из-под купола спустились лампы под большими абажурами, манеж осветился так ярко, что я даже на миг зажмурился, и появились, построились по обе стороны арки нарядные служители.

Это было началом представления, и художник снова сказал:

—   Гляди, Шурик! Гляди!

Высоким прыжком перемахнув барьер, на манеж вырвалась тонконогая лошадь. На ней — смуглый юноша в черкеске и папахе. Он крикнул лошади что-то гортанное, и она перешла в галоп, и юноша на полном скаку сорвал с головы папаху, далеко откинул ее в опилки, а потом, запрокинувшись, все на том же сумасшедшем скаку подхватил папаху. Чего только не выделывал наездник: лошадь продолжала мчаться, а он танцевал у нее на крупе, кувыркался, выгибался дугой и опять, опрокинувшись, лишь одним носком держась за седло, бороздил руками опилки манежа...

Только теперь, когда началось представление, стали  постепенно заполняться нижние ложи. Надменно оглядывая зал сквозь стекла перламутровых лорнетов, шествовали дамы: шуршали шелка, на шляпах качались цветы и перья. За дамами — кавалеры. Штатские — в черных, с иголочки, парах. Военные в мундирах, эполетах, аксельбантах.

Юный наездник все еще мчался на тонконогой лошади. Мне стало обидно, что входящие в зал и сами на него не смотрят, и другим мешают.

—   Мама, пускай они скорей усаживаются!

Мать сделала «страшные» глаза, и я замолк. Добрых четверть часа еще продолжалось это шествие.

Господин цирковой директор — о чем объявлено было с особой торжественностью — вышел в середине первого отделения. Коротконогий, припадающий на одну ногу, с тяжелым квадратным подбородком и усами, такими же чернильно-черными, как и цилиндр на голове, он взмахнул длинным бичом, и по этому знаку выбежали лошади: шестерка гнедых, шестерка вороных. Повинуясь бичу, они покорно менялись местами, вальсировали, передними ногами шли по барьеру.

—   До чего же послушные! — восхитился я.

—   В этом нет заслуги Чинизелли, — усмехнулся художник. — Мне говорили, что он не утруждает себя репетициями. Лошадей ему дрессируют помощники, а он лишь пожинает плоды чужого труда.

В первом отделении все было интересно: акробаты, жонглеры, воздушные гимнасты. И еще, в паузах между номерами, публику потешали клоуны. Но они не понравились мне: какие-то нескладные, в мешковатых балахонах, с грубо размалеванными лицами. Даже речь у них была уродливая: одни визжали, другие шепелявили. И все-то над ними вволю издевались: подножки ставили, опилками посыпали, обливали водой. Одного даже закатали с головой в ковер.

Начался антракт. Художник пригласил меня посмотреть конюшню. Туда направились многие из лож и партера. Только на галерке продолжали стоять неподвижной толпой.

—  А как же они? — спросил я. — Они разве не спустятся вниз?

Художник переглянулся с матерью, и она отвела глаза:

—   После, Шурик... После сам во всем разберешься.

Я даже не представлял себе, что конюшня может быть такой красивой. С двух сторон тянулись стойла, а в проходе между ними лежала мягкая ковровая дорожка. Все лошади — несколько десятков лошадей с шелковисто расчесанными гривами — повернуты были головами к проходу, над каждым стойлом висела табличка с кличкой лошади, и тут же, одетые в куртки с цветными отворотами, стояли конюхи: они продавали морковь. Художник купил для меня морковь, и я протянул ее лошади с белой звездочкой на лбу, теплые и мягкие губы осторожно притронулись к моей ладони, и лошадь взмахнула головой, точно поблагодарила. И еще, в самом конце конюшни, стояла низенькая мохнатая лошадка, ее звали «пони», и она тоже с удовольствием взяла у меня морковь.

Вернулись в зал. Перед началом второго отделения показывали кинематограф. Перед оркестровой раковиной развернулось большое полотно, свет в зале притушили, и комик Глупышкин побежал по экрану, нелепо, подпрыгивая, ногой цепляясь за ногу...

Теперь я расскажу о самом главном. Это главное началось с того момента, когда, отделясь от остальных служителей, вперед шагнул человек во фраке.

Он дождался полной тишины и зычно возвестил: