Почти вся жизнь - [96]

Но сейчас Ларин потребовал от себя большего: внутренней прозорливости, которая позволила бы ему увидеть завтрашний день.

Для этого нужна была особая сосредоточенность. Для этого он остался один, и именно это ему не удавалось.

Мысли Ларина шли поверх главного. Это были мысли об Ольге и об их будущем, то есть о том, что возможно лишь после того, как главное будет выполнено.

Он начал письмо к Ольге. Письмо не получилось. Ларин словно оправдывался в том, что именно к ней обращены сейчас его мысли.

Внезапно он почувствовал раздражение отнетопленной, сырой землянки и от гнилого воздуха. Резко распахнул дверь, вышел.

Снег падал сплошной белой массой, неторопливо, с механическим упорством сравнивая траншеи, укрытия, рвы, заграждения, блиндажи. Спеленатые снегом, невидимые глазу, стояли часовые возле штабных землянок.

Мелькнула ярко-желтая полоса электрического света и сразу же исчезла, потухла в снегу.

Откуда этот свет? Да это, наверное, палатка санчасти.

Подойдя ближе, Ларин различил серое полотнище.

«Зайти разве?»

Он не видел Елизавету Ивановну с того памятного разговора на учении. Поискав вход, Ларин нагнулся и вошел в палатку.

Пол был устлан елочными ветками, ровно, как в строю, стояли пустые носилки. Посредине палатки на табурете спала Елизавета Ивановна, свесив голову на длинный операционный стол.

Как только Ларин вошел, Елизавета Ивановна вскочила.

— Все в полном порядке, Елизавета Ивановна, — сказал Ларин, встретив ее тревожный взгляд. — Я к вам на огонек зашел.

— Я вас всегда рада видеть. — Она подошла к печурке и железным прутом поправила тлеющую головню. — Как это вы нашли меня?

— Да я рядом, здесь…

— Да, да… дивизионы стоят так кучно, да и полки.

— Так вы заметили? — спросил Ларин, невольно улыбнувшись.

Она бросила железный прут и оживленно обернулась к Ларину.

— Раньше Батя всегда жаловался: дадут ему в бою участок, а работы на несколько полков хватает. А теперь орудия колесо к колесу…

— Это верно, приходилось раскидывать дивизионы, — сказал Ларин задумчиво.

— Да, не дожил Батя… Только подумать, четырех месяцев не дожил. Вам странно кажется, что я все время о муже вспоминаю? — вдруг резко спросила Елизавета Ивановна.

— Ну что вы, право, — сказал Ларин. — Когда же еще и вспомнить командира полка, как не сегодня? Все здесь его руками сделано.

— Трудно мне без него… По-моему, так: любить так любить, ненавидеть так ненавидеть.

Ларин и представить себе не мог, чтобы Елизавета Ивановна была способна на такие сильные речи. И ему было радостно, что она говорит о погибшем муже именно сейчас, что их любовь, их дружба, их семья остались до сегодня не разрушенными.

Смоляр незримо присутствовал здесь. И это было справедливо.

— Ну что, Павлик, как вы думаете, победим мы теперь немцев? — спросила Елизавета Ивановна и, не давая Ларину ответить, добавила: — Я думаю, теперь победим. Очень сильно все мы этого хотим. Подождите, не перебивайте меня. Знаю, что вы скажете: мы всегда этого хотели, но одного желания недостаточно, нужны хорошо обученные люди, резервы, техника. Я и сама это знаю. Но послушайте: я говорю — все, то есть каждый человек, и очень сильно хотим, — значит, человек ничего не пожалеет, на все решится. Когда Батя погиб, — сказала Елизавета Ивановна тихо, — я для себя только одного желала забыться в работе, а лучше всего, как и он, погибнуть в бою. А потом… вот эти слова: «научиться ненавидеть врага всеми силами души». Я к этому стремилась. Понимаете? И что люди у нас хорошо обучены, и что техники много — это тоже потому, что мы всей душой научились и любить и ненавидеть.

Ларин обнял ее.

— Один только Батя умел вот так со мной разговаривать, а теперь вы…

Он собрался уходить, и Елизавета Ивановна забеспокоилась:

— Никуда я вас не отпущу, пока чаю у меня не выпьете… Сушки вкусные. Хотите стопочку?

Нельзя было в этом отказать ей. И пока Ларин пил чай, Елизавета Ивановна стояла рядом и озабоченно его угощала.

— Ну вот, теперь можно и проститься… До завтра…

По-прежнему безветренно падает снег. Натоптанную тропку замело, и Ларин ежеминутно проваливался в тугие, скрипучие сугробы. Но прежде чем вернуться к себе, он решил повидать Николая.

Все в землянке уже спали, и только Николай, сидя за столом, что-то писал. Увидев Ларина, он вскочил и спрятал листок.

— Садитесь, садитесь, — сказал Ларин. — Я к вам, как говорится, по-родственному пришел.

— Я ужасно рад, — сказал Николай. — Сейчас чай будем пить.

— Ну нет, — засмеялся Ларин, — чаем меня уж поили. На сегодня более чем достаточно.

— Ужасно хорошо, что вы пришли, — повторял Николай. — Я написал маме и Ольге, теперь припишу, что вы были у меня перед боем. Правда, когда они получат это письмо, мы будем уже далеко отсюда, и письмо устареет.

— Не люблю подглядывать, — улыбнулся Ларин, — но, по-моему, младший лейтенант Новиков написал письма не только матери и сестре.

— Если говорить откровенно, то, когда вы пришли, я писал одной девушке. Она…

— Она очень хорошая девушка… — сказал Ларин.

— Вы ее знаете?

— Разве другой напишешь перед боем?

— Это правильно, конечно. Но я хотел сказать, что она… что она не такая, как все другие.