Почти вся жизнь - [94]

— Ну?

— Да так, просто… Ты писал, что он очень… держит себя…

— Я разве так писал? Не помню…

— А я помню, — раздраженно сказал Снимщиков. — Мне это не приснилось. Послушай, как это «держит себя»? По-моему, так, — сказал он, не давая Ларину ответить. — Держит, значит, не дает себе распускаться, держит, значит, может все в себе пересилить. Верно?

— Да, пожалуй, — согласился Ларин.

— Конечно! — воскликнул Снимщиков, оживляясь. — Пересилить себя… Ну… Сломить, и тогда можно всего достичь. Помнишь — «выстоять»?

— Да, — сказал Ларин. — Но теперь этого мало: выстоять. Надо…

— Подожди, я сам знаю. Я не о войне, я о человеке. Человек может себе приказать выстоять?

— Может, — сказал Ларин. — Но для того, чтобы потом перейти в решительное наступление.

— Пашка, друг ты мой ситный! — закричал Снимщиков и восторженно обнял Ларина. С шумом упали костыли. Ларин нагнулся, поднял.

— Ну, желаю тебе, — говорил Снимщиков, взяв от Ларина костыли и опираясь на них. — Желаю… Ни пуха ни пера и все прочее. Кого знаю, всем привет. И про усы не горюй. Такие еще усы отрастим… — все так же, чуть вытянув ногу в лубке, он повернулся на костылях и вышел из коридора.

Ларин не зашел к госпитальному начальству. Слова, которые он мог услышать от врачей, все равно не сказали бы ему больше того, что он узнал за десять минут свидания со Снимщиковым.

Судя по письму, врач ждал перелома в болезни, после которого можно было бы сказать о судьбе Снимщикова. Но Ларину казалось сейчас, что Снимщиков лучше, чем врачи, понимает свое положение. Для Снимщикова слово «выстоять» было не только понятием тактическим, средством преодолеть боль, но и стратегическим планом его возвращения в жизнь, о котором так много толкуют врачи.

— А все-таки именно врачи посадили Костю Снимщикова за чертежный стол, — заметила Ольга, когда Ларин рассказал ей о своем посещении госпиталя. — Называется это трудотерапия. Я это отлично знаю. Таких Снимщиковых у них тысячи, и все они мечтают о фронте. Человек лежит и мечтает о фронте, с ума можно сойти. А когда человек делает нужное дело, он втягивается. Там у них и сапожные мастерские есть.

Ларин рассердился:

— Боевого офицера в сапожники!

— Так ведь ты сам говоришь: перелом, — вот они и создают обстановку, в которой легче найти себя. Сапоги тачать — это тоже возвращение к жизни.

Ларин, подробно рассказывая о посещении госпиталя, лишь вскользь упомянул о своей встрече с Грачевым. «Все равно помочь Ольга ничем не поможет, а переживать будет».

Но все было не так, как предполагал Ларин.

Послышался звонок. Затем знакомый голос сказал:

— Здравствуйте, Валерия Павловна.

Ольга вопросительно взглянула на Ларина.

— Грачев? Что-то случилось… — Она пошла ему навстречу.

— Я просил Ларина ничего тебе не передавать, — сказал Грачев, входя в комнату. — Сегодня утром…

Это был уже другой Грачев, не тот, которого Ларин видел утром на заводе. Он очень коротко сказал о фашистском налете. Были жертвы. Есть разрушения в сборочном цехе. Говорил он короткими фразами, и Ларин слышал в его тоне начальственные нотки. Его слова как бы приказывали Ольге: «Спокойствие! Выдержка!»

— Иначе мы не сделаем того, что должны сделать. Я дал слово в Военном совете. Должны сделать в пять дней. У меня расчет на тебя. Тебя молодежь знает. Пойдет за тобой. Я не прошу, чтобы ты работала, но надо прийти, сказать людям… Пять дней, всего пять дней сроку! Конечно, тебе тяжело, ведь ты сейчас в декретном… — оборвал себя Грачев.

В наступившем молчании отчетливо прозвучал голос Валерии Павловны:

— В декретном… Ясно, что в декретном. — Она сказала эти слова по-обычному, ворчливо. Но вдруг все с надеждой взглянули на нее, и она все так же ворчливо продолжала: — Слава богу, и я рожала, и уже не молоденькая была… А ведь до последнего дня работала, присесть некогда было.

Ей можно было возразить, и даже надо было возразить, но сейчас именно эти ее слова были справедливы.

Грачев вздохнул:

— Плохо у меня сейчас с кадрами…

— Да никуда я не денусь, Илья Александрович, — сказала Ольга. И они заговорили торопливо и сбивчиво, жалуясь друг другу на постигшее их несчастье и называя имена раненых и тех, кто способен их заменить.

И только Ларин не принимал участия в этом разговоре. Имена людей, которые назывались, были ему незнакомы. И он не знал, кто из них способен взять двойную, тройную тяжесть и, взвалив ее на свои плечи, не уронить… Больше чем всегда он боялся теперь за жену, со страхом вспоминая завод, и то, как Грачев водил его смотреть новую сборку. Мысленно он слышал свист немецкого снаряда, стоны раненых женщин… И все же у него не хватало сил сказать Ольге: «Нельзя».

Грачев ушел поздно. Ларин видел, что Ольга очень устала.

— Не надо было приходить Илье Александровичу, — вырвалось у него. — Разговор утомил тебя.

— Не говори так, Павел. Было бы хуже, если бы я узнала не от Грачева… — Они оба помолчали, каждый занятый своими мыслями, потом Ольга спросила: — Ты помнишь Зину Иванову? Неужели не помнишь? Глаза такие черные-черные… Мы ее в классе звали Цыганенком. Ранили нашего Цыганенка… Так мне ее жаль! И еще одна моя подружка пострадала… Валя Демченко.